Превращение (силуэт детства)

Моя деревня находится в пушкинских местах. В смысле, — под Саратовом (в деревню, к тётке, в глушь, в Саратов!).
Там и правда жила моя тётя. И моя кузина. А ещё… шкаф.
Удивительный деревенский шкаф, который даст фору любому волшебному шкафу из Нарнии. И многим запахам из книг Пруста: тут не то что вспоминаешь детство, в его ароматах, но можно довспоминаться до чего то ещё более раннего, из молодости бабушки, когда тебя ещё толком не было на земле.
Почему толком? Да потому что хоть капельку, но были же мы где-то? Вон в той качнувшейся ветке у окна, или в солнечном зайчике на полу от открытого шкафчика?
В моей родословной были солнечные зайчики, и быть может сирень.
В одно такое прекрасное и солнечное деревенское утро, я сидел на чудесной воздушной перине в маленькой комнатке.

Кузина и её подруга, перебирали бабушкин шкафчик.
Он распахнулся как-то весенне-радостно, всем забытым цветением красок, старых платьев.
Словно кто-то играл с этим всем в прятки, и забыл про него, а эти вещи просидели в Нарнии многие года.
Мне так интересно было наблюдать как платья словно бы потягиваются после стольких лет ожидания на полу и на постели рядом со мной. Совсем по женски, мечтательно. Я даже погладил одно платье рядом с собой.
Мне было всего 9-10 лет. Сестре и подруге, на 5 лет больше.
Сестра улыбнулась. Держала в руках чудесное бледно-лазурное платье, и смотрела на меня.
С моей вечной стройностью, платье на мне сидело лучше чем на них, даже на глаз.
Как сейчас помню, что сестра меня уговорила надеть платье… в обмен, экзистенциально-неравноценный: подруга дала мне шоколадку, а сестра пообещала сходить со мной в далёких лес. Я просто бредил далёких тёмным лесом.

Моё перевоплощение прошло успешно. Почти по стиху Пастернака: Не трогать, свежевыкрашен! — Душа не береглась...
Душа и тело измазались в синеве. Но этого оказалось мало. Моя кафкианская сестрёнка, достала помаду и с улыбкой провела по моим губам.
Я слегка сопротивлялся. Грустно смотрел на маленькую шоколадку. На далёкий синеющий лес вдали.
Хотя бы две шоколадки дали… или в лесу встретили бы волка. Чудесно было бы.
Глаза мне тоже подвели тушью. Шоколадка по прежнему лежала на столике в одном экземпляре. Казалось, она ухмылялась.
И тут случилось непредвиденное: пришли гости.
Меня спрятали под кровать, как главного преступника, гунна, почти разорившего Нарнию.
В комнатку вошли голоса и чужие ноги. Сначала первые, потом вторые. И в этом было что то почти мистическое и нелепое.

Я с умилением узнал среди ног, бабушкины. И почти протянулся к ним из под кровати, забывшись. Но потом вспомнил, в каком я виде, и что бабушка от неожиданности может… того.
Это было бы чудовищное в своей нелепости преступление. Меня бы не пустили не то что в лес, но и в рай.
Да и что сказали бы гости, увидев меня в таком преображении?
Я реально ощущал себя на месте героя Кафки, пусть и не читал его тогда. Я стыдился себя, своего облика и прятался униженно под кроватью, от мира людей.
Я уже мысленно представил, что так будет проходить вся моя жизнь. Буду ночью выползать на божий свет (лунный) и питаться чем бог послал.
Бабушка спросила у сестрёнки, где я. Открыла шкафчик. На полу задрожал озябший солнечный зайчик.
Вошла серая кошка и с удивлением посмотрела на меня под кроватью. Посмотрела как на своего, сдержав чеширскую улыбку хвоста и усов: так смотреть могут только кошки, заговорщицки, не выдавая твоей тайны, тихо участвуя в ней.

Ей быть может казалось, что я всегда был чем-то вроде кошки, и лишь по недоразумению жил среди людей, мучился, ходя на двух ногах и ел за столом сидя (сплошные мучения...).
И вот теперь она увидела, что я — другой, что я не человек, и она меня не выдаст.
Кошка потёрлась для отвлечения внимания о ногу бабушки, глянула на меня сострадательно-ласково и скрылась.
Гости разошлись. Бабушка ушла по делам. Улыбчивый голос сестры: Саш, вылезай. В лес хочешь?
А мне страшно вылезать. Кто я? Что я? В лес? Заманивают… там я и буду жить. Вдали от людей.
Это звучит как анекдот, если бы не одно но. Тогда, под кроватью, я испытал маленький экзистенциальный ужас стыда и отчаянья.
На миг забылось, что я в женском платье. Осталось в чувстве нечто существенное в своём чистом безумии: меня стыдятся, прячут от людей, как чудовище, как безумную героиню в романе Джейн Эйр.
И лишь животное ласково проявило ко мне заботу и приняло меня таким, каков я есть, там, в подкроватных сумерках.