Дуэнде (история любви)

Дуэль… чудесное, эльфическое слово, почти — дуэт: танец со смертью, душой: похоже на испанское «дуэнде».
Дуэль… сколько нужно смелости, отваги для неё! обострённого чувства чести! Жизни!
А если… это дуэль между женщиной и мужчиной? Равноправие, так равноправие.
В истории русской литературы чуть не случилась одна такая дивная дуэль.
Марина Цветаева ушла от мужа — Сергея Эфрона, и стала встречаться с Софией Парнок.
Несчастный не знал как поступить: и морду не набьёшь, за грудки не возьмёшь и грубые слова не к месту, да и пошлы, и, что самое главное — не можешь дать любимой то, к Чему она ушла.
Эфрон в отчаянии решился… вызвать Парнок на дуэль.
Благо, она не состоялась, друзья замяли.
София быть может мило улыбнулась, узнав о дуэли, и, где-нибудь на вечернем рауте, увидев Эфрона, протянула к нему руку с двумя передними вытянутыми пальцами, и выстрелила, промолвив классически-немецкое — бах!

А Цветаевой мог приснится прелестный сон, похожий на её ненаписанную и быть может, лучшую поэму: на Чёрной речке сходятся мужчина и женщина. Она — в изящном чёрном платье, мужчина — во фраке.
С их плеч,в блестящий на солнце снег, падают тёмные шубки, как крылья, обозначая предел «барьера», но со стороны это выглядит как нежное раздевание ангелов: мужчина даже галантно помогает снять шубку… крылья.
Похоже на тайное свидание лунатиков для какого-то удивительного танца.
Марина стоит возле высокой сосны, обняв её, чуточку спрятавшись за неё. Закрыла глаза…
нет сил смотреть!
Сходятся. Ярко поскрипывает снег. В детстве, бывало, откусишь наливное яблочко и оно так же похрустывает во рту…
Нет, ещё мучительней не видеть.
Открывает глаза… София целится первая. Эфрон, как мужчина, стойко выдерживает прицеливание… бросает грустную улыбку взгляда на Марину.
Она снова закрывает глаза.. но перед этим видит, что Эфрон навёл свой пистолет на Софию.
Слышится выстрел… чёрная птица взлетела с ветки сосны, словно бесприютная душа.
Кто-то вскрикнул. Все оборачиваются в сторону Марины.
Она лежит раскинув руки, возле сосны, в снегу.
К ней бежит София, по глубокому снегу, утопая в нём в своём чёрном платье.
Бежит и Эфрон…
Один из них мёртв, а значит, один из них — призрак, любящий призрак, бегущий к Марине.
Но на самом деле, они живы. А Марина?
Пока неизвестно.
София благородно приподняла пистолет над Эфроном и выстрелила в пролетающую птицу.
Упала Марина, бог весть почему, по вечной, таинственной взаимосвязи всего со всем, в любви.
Однажды, в сентябре, когда от меня ушла любимая и я буквально умирал, внезапно началась осень, словно впервые на земле, и с деревьев стала опадать листва…

На прошлой неделе у меня была дуэль с женщиной. Моей любимой женщиной.
Из-за любви. Нет, не к третьему лицу.
Мы трепетно любим друг друга, хотя и страстно, до изнеможения, ссоримся порой.
Дуэль — из-за любви друг к другу.
Экзистенциальная и неописанная  до сих пор в литературе дуэль.
Я и любимая живём в разных городах, и сердца наши чаще встречаются в письмах, чем в жизни.
Мы как сосна и пальма из стиха Лермонтова: тела разлучены, а сны и сердца — трепетно слиты.
Порой, на севере диком наших молчаний и ссор, сверкнут оттенённые строчками, письма, словно белые следы на снегу, с голубой от солнца, тенью углубления.

Наши письма встречаются как лунатики, не оглядываясь на наши ссоры, расстояния.
Мне даже кажется, если мы умрём, то наши письма по привычке будут встречаться друг с другом.
Как? В душах влюблённых. Да просто, в душах неравнодушных людей, читающих мои истории, в которых трепетно, навек, слиты наши письма, наши сердца, так же трепетно, навсегда, как наши дыхания, губы и пальцы, в ночи наших встреч.
Мне бы хотелось… чтобы наши письма, когда мы умрём, похоронили вместе, в отдельной могилке, где-нибудь в сосновом лесу на заре: там вся наша жизнь, наши сердца и надежды.
Так сердце Перси Шелли захоронено вместе со своей Мэри, а его прах, после сожжения на берегу моря, покоится на римском кладбище, недалеко от его ребёнка и милого друга.

Мне и любимой, не быть вместе, и это трагедия нашей жизни.
Нам и нашим письмам, суждено встречаться друг с другом словно лунатикам.
Это невозможно вынести физически.
На расстоянии, в любви, пространство и время мучительно искривляются, словно вокруг звезды (Эйнштейн открыл этот закон… боже! а сколько законов и тайн, ещё не ведомых миру, науке, открыли и откроют несчастные влюблённые!!).
Один день в ссоре на расстоянии — может длится года, и даже века.
Боже, как было бы просто, блаженно-просто, если бы мы жили вместе, забыть о гордости, открыть дверь в комнату любимой, войти и тихо лечь у её милых ног, нежно их поцеловав, вместо слов, всё же… говоря им что-то нежное.
А любимая сидит на диване, в позе уотерхаусовской «Сирены», ещё обиженная на меня, но уже оттаивает, пальчики на ножках уже улыбаются от поцелуев моих, и даже смеются, и вот, она уже шепчет мне нежно: милый, перестань, щекотно…

Почему это так сложно сделать на расстоянии?
Письмом лечь у её ног? Бред…
Может потому  и невозможно помыслить бога, истину, словно их нет, словно наши души разлучены с чем-то вечным и прекрасным в мире… пока мы живы? Может потому нас та влечёт к смерти… особенно, в любви?
После иных наших ссоры на расстоянии, мы встречаемся и обнимаемся так нежно… невыносимо-нежно, словно не виделись много-много лет.
На миг даже кажется, что мы уже седые (снежок мерцает на её каштановых волосах...), состарившиеся, но по прежнему трепетно любящие друг друга.
Я обнимаю любимую на вокзале и ласково шепчу ей на ушко: старушка моя…
Боже мой, что эта старушка вытворяет в постели!

А потом, после секса, от которого чуть нежно не умерли от инфаркта (нам лет по 80 уже), мы обессиленные и бледные, лежим в постели, держась за руки, словно раненые Болконский и Наташа Ростова на поле… нет, не Аустерлица, а на русском, цветущем незабудками поле: сердца наши бьются в синеве, словно в небе, и смотрят в высокое звёздное небо в окне, за потолком…
Но скоро нужно будет снова расстаться, фактически, чуточку умереть.
Я на заре покидаю постель и любимую… словно душа покидает тело.
Я стою на вокзале один. Посреди осени. Вокзал построен в пустоте, на окраине мира.
Осенняя листва сквозится синевой и облетает… кажется, мир наконец-то перестал скрывать своё безумие и тихо заплакал.
Словно преступник, он перестал притворяться. Он облетает, весь.
Вот в доме напротив, в утренних сумерках, гаснут окна, и кажется, что это тоже облетает светом, листва.

Подношу руку к лицу… и грустно улыбаюсь: идёт лёгкий снег, под наклоном милого почерка любимой, и кажется, моя рука облетает ранимыми атомами боли, развеиваясь на ветру, и вот-вот я исчезну целиком, на вокзале, построенном в пустоте, на окраине мира, а любимая лежит в постели, по-детски поджав колени к груди и тихо плачет…
Это невозможно вынести. Ей и мне кажется, что мы не расстаёмся, а умираем по несколько раз в год, словно мы живём уже века, умираем и рождаемся вновь и снова находим друг друга в бесконечности мира, и вновь расстаёмся.
Это похоже на самую мучительную из пыток в аду… если помнить все наши смерти. А мы их все помним.
Иногда, мы не выдерживаем этого напряжения и пишем друг другу странные письма расставания… и не показываем их.
Но словно вызываем друг друга на дуэль, говоря, что у нас написаны эти письма: пистолеты заряжены…
И нам мучительно-интересно, чем именно, ибо для расставания подлинно-любящих, нужно отыскать в отношениях что-то смертельно-важное, что может нас убить болью.
Найти в друг друге эту боль — невозможно, и мы её… выдумываем, но как-то адски-изощрённо, с энтузиазмом мазохистов, которых не пускают в ад.
Это выглядит как безумие и похоже… на странный акт суицида: куда приставить дуло пистолета? К виску? К левому или правому? Или к сердцу? Боже… а оно то в чём виновато? А может… засунуть ствол в рот, и в этот миг прошептать милое имя любимой?
Выстрелить… попав сначала, в её имя и нежность о ней, а потом уже в себя? Убить разом, обоих…
Или всё проще: нежно думать о ней и выстрелить в висок, в мысль о ней, экзистенциально решив вековой спор с Декартом и Кантом: нет, не мыслю — следовательно существую, а — мыслю о любимой, и только тогда существую.

Быть может и сам мир существует благодаря моей мысли о любимой.
Погаснет мысль… меня не станет, и мир тоже, а может и бога даже.
Я — Кириллов любовной муки. Тот самый, из «Бесов» Достоевского». Мне не нужен ни мир, ни рай, ни бог без любимой…
В одной моей мысли о любимой — вся разгадка бытия бога и жизни души после смерти.
Ах, как тепло бьётся пульс у виска! Словно голубой листок на осенней заре у окна… словно я уже умер а моя бессонная, бесприютная мысль, продолжает думать о любимой и после смерти… касаясь её милого окна.
Моё сердце — обнажено до тоски о любимой!
Может, сразу выстрелить, вон в тот шелест листвы листвы за окном? Убить себя… как бы с чёрного входа бессмертия, сразу выстрелить в душу и загробную тоску по любимой?

Итак. Я и любимая, назначаем друг другу дуэль на вечер.
Право первого выстрела я предоставляю ей: жду её письма…
Она в другом городе, а в своём, сижу в кресле в зашторенной комнате, с пистолетом в руке.
Эта даже забавно. Похоже на ожидание расстрела где-то в раю: больше боюсь не пистолета и боли смерти, а письма от любимой и боли любви, которая больше смерти.
Моя любимая, страстная не только в постели, но и в ссорах, в смерти.
Ей неважно, что я буду убит её письмом: она прекрасно знает, что она, подобно Джульетте, не сможет перенести мою боль и смерть и.. захочет прочитать и моё письмо.

Безумие какое-то…
Вы как себе это представляете? (обращаюсь к незримому читателю, оборачиваясь сердцем на него… но никого нет. Вечерний парк. Падает лёгкий снег, словно небо облетает белой пустотой звёзд).
Я лежу истекая кровью и душой, чернилами, в осенней листве, доплеснувшейся до груди тёмно-жёлтой рябью Стикса, и из последних сил целюсь в любимую?
Нет! Я этого не вынесу…
Видели ли вы когда-нибудь  дуэль, в которой раненый человек, простёртый на земле, прошептал своему противнику: я люблю тебя больше жизни, прости…
И, приложив пистолет к виску, выстрелил, добил себя.

Но иногда эти письма, помимо нас, доходят до нас словно лунатики по карнизу, и тогда в наших письмах полыхают такие страсти, которые не снились Шекспиру.
А порой мы смутно понимаем, что в наших письмах… сокрыт ад. Мы докопались до настоящего ада, и отправить такое письмо любимому — всё равно что выстрелить в висок спящего мира или в бога на кресте.
Словно преступники, мы скрываем эти письма… убиваем их, и наши сердца в них.
Недавно, с таким письмом, в котором была тайна ада, я пошёл в вечерний парк и закопал его там под высокой сосной.
Любимая не выдержала… и выстрелила, сама не зная в кого, упав на колени и закрыв ладонями лицо.
В парке с ветки сосны взлетели вороны, словно перелетая на звёзды.
Любимая тихо заплакала, словно ранена сама, словно на дуэли, подобно безумному Амуру… выстрелила себе в сердце: самоубийство на дуэли!

Умирая, любимая потребовала — голосом Джульетты, проснувшейся после сна и увидевшей умирающего Ромео, — чтобы я был… с ней до конца, чтобы я пошёл ночью в парк и откопал то письмо, с тайно ада, которые читали лишь звёзды, и первый выпавший снег.
Дуэль принимала экзистенциальные очертания.
Мы словно умирали раз за разом, на земле, в раю… но и в раю тоже кончали с собой и отправлялись в ад, и всё по новой: мы не могли расстаться и успокоиться даже в аду.
В спиритуалистической гибельности наших ссор, мы были вместе, блаженно-теснее, чем в жизни, словно болью душ компенсируя безумие расстояния между нашими городами и судьбами, словно душе было тесно и зябко друг без друга в наших телах по отдельности, и она покидало тело, расширяясь в мир, моя — навстречу любимой, её — навстречу мне, заполняя собой космическое и почти зримое безмолвие расстояния, превращая его, расстояние, в живую боль, в свою душу, в сорванный крик огней двух ночных городов  — моего и её, ранясь во тьме о холодный трепет ветвей, блеск далёкой звезды...
Мы не могли умереть до конца, не могли истерзать себя болью по полной, до блаженного, голубого холодка забвения на плечах, там где крылья, в той же мере, в какой в жизни не могли быть вместе.

В аду набиралась ванна. С белой как снег, пеной.
Любимая грозилась покончить с собой: почти по Мандельштаму — Останься пеной, Афродита, и слово — в музыку, вернись!
Я тоже набирал ванну. В другом городе, но в общем для нас аду.
Я тоже грозился убить себя. Да не грозился, как и она: мы просто шли умирать… как на свидание, с грустной улыбкой сказав друг другу об этом.
Мне легче было убить себя, чем отправить любимой то самое письмо, которое могло убить наши бессмертные души, разлучив их навек.

Это была самая странная дуэль.
Мы были в двух разных городах. Лежали обнажённые в ванне.
Телефоны, словно пистолеты, были приставлены к нашим вискам…
Я дозвонился до ада: любимая взяла трубку. Она тихо плакала и еле слышно прошептала: я люблю тебя, люблю…
За окном бился в окном, незримый шелест листвы, синевы, и, казалось, говорил об этом же.
Меня словно уже не было в этом мире. В трубке, бродили тени голоса, её голоса: не умирай, и не волнуйся обо мне...
Словно Орфей, я спустился в ад за любимой.
Оказывается, в любви, можно минуя ад расстояния, забыв не то что о гордости, но и о теле, нежным призраком войти к любимой в ванную и лечь у её милых ног… Афродиты.
Мне иногда снится, что у Боттичелли была картина, ныне утраченная. Апокрифический сюжет русалочки: Афродита выходит из пены на вечерний берег, залитый лунным светом, обнажённая, и у её смуглых ножек склонился мужчина… который хотел покончить с собой. В море, отразившем звёзды, похожих на первый выпавший снег.

Джон Уотерхаус - Сирена