Доводы сердца

Когда боль наша минет, память о ней уже очарована воспоминанием

(Джейн Остен)

Когда влюблённые ссорятся, на миг словно бы сбывается что-то апокалиптическое, не видимое другим людям, миру: с неба срываются звёзды, время останавливается, дрожит земля под ногами, ставшими вдруг какими-то прозрачными.
Хлопнувшие двери, закипают ночной тишиной…
Ледяная тишина глубокого космоса, воцаряется в квартире. Её трудно выдержать. Физически — нечем дышать.
Хочется надеть скафандр и… лечь посередине комнаты, расправив руки крестом.
Или уйти в ночь, хлопнув дверью. Всё равно в пространстве комнаты, все передвижения, движения чувств, бессмысленны, как в открытом космосе, словно и самое чувство, вдруг приобрело грацию бодлеровского альбатроса на земле и ковыляет где-то между комнатой любимой, и твоим сердцем: иной раз думаешь: до двери любимой… каких-то 4 шага. А дойти до неё так же немыслимо, чисто физически, как дотянуться до вон той высокой веточки на ветру или до блеска луны в том окне.
Вот сейчас, сейчас… сделаю шаг, как по поверхности далёкой, холодной планеты, и… упаду без сил, или наоборот, невесомо приподнимет в воздух, к потолку придавит, к люстре, а любимая выйдет на миг из комнаты, с укором посмотрит на меня, прижатому к потолку, обнимающему люстру, словно яркий букетик цветов, и промолвит: идиот.
Да, лучше выйти. В ночь, к звёздам.

В таких ночных уходах, есть что-то спиритуалистическое: так душа, покидает тело, отлетая бог знает куда, с ласковым удивлением грусти перелётных птиц, в первый раз отправляющихся к пейзажам Гумилёва, куда-то на озеро Чад.
Лавочки на улице, придумали ангелы, придумали для одиноких и бесприютных душ, которым некуда деться ночью.
Дневные лавочки, своей прозаичностью, похожи на застоявшиеся в вазе, цветы, с душным и приторным ароматом солнца.
Дневные лавочки страшны. В них есть что-то пошлое и даже… развратное, как смятая постель в гостиничном номере, куда ты только вошёл.
А в ночной лавочке… есть что-то лунатическое, что-то от русалок.
Нет, это не скучающая русалка благополучных сказок, сидящая на темно блестящем камне у берега моря, искушающая моряков.
Мою русалочку… словно бы выбросило на залитый луной, берег моря, без сознания, словно дельфина.
Дельфины меня привлекали с детства: они единственные из всех животных… могут покончить с собой.
Правда, есть ещё бабочки… но у них это плохо получается, как у самоубийц в раю: они просто превращаются в бабочек.
У людей иногда так тоже бывает. Только бабочки почему-то, заводятся внутри живота и им страшно, клаустрофобически душно и темно.

Если бы лавочек не было, человек с разбитым сердцем ночью, просто лёг бы в парке возле фонаря, и лишь высокий тополь будет ласково шуметь лиственной прохладой, где-то среди звёзд, да фонарь будет заметать своим светом, несчастного, словно снегом, в Эдеме.
Боже мой, как хорошо, что есть лавочки, ночью!
И всё равно, порой так грустно на сердце, что хочется… не сесть на лавочку, а лечь рядом с ней, на неё… не важно, и обнять её рукой, словно раненую и выброшенную на берег, русалку.
Как хорошо в парке, ночью. Почти… блаженно.
Словно мир только что сотворён, но как-то странно, словно бог заснул на 7 день, а одному ангелу не спалось, и он, словно юноша-подмастерья художника эпохи Кватроченто, вышел на ночной берег, с ласковой синевой прибоя восхода Земли, и, упав на колени, заплакал от восхищения и грусти, целуя и этот цветущий лунный блеск на тёмном камушке, и спящий цветок, мило посапывающий свой красотой, словно счастливая женщина после ночи любви…
Он поцеловал бы со слезами на глазах этот ночной, ранимый мир потому… что скоро бы он был утрачен, навсегда.
Ангел знал, что этот цветок в лунном свете, и ночной, такой беззащитный трепет листвы высокого тополя, так похожий на пронзительный полёт ласточки, когда она, милая, замирает в небе, как бы прикрыв глаза счастья на миг, и её крылышки трепещут в синеве, на одном месте, так невесомо, блаженно… как сердце моё, когда я впервые увидел тебя… да, ангел знал, что это всё — первый сон Евы: как странно… преступно, что ещё никто, ни в живописи, ни в поэзии, не изобразил это волшебство первого сна… женщины.
И вот, ангел, где-то в уголке сна женщины, в тайне от бога, запечатлел навсегда, свою любовь к богу, красоте мира и… к Еве, и в этом чувстве, они все блаженно слились, и почему-то в нём не было место Адаму, и мир, любовь, были спасены в этом чувстве, и тайну этого чувства, каждая женщина, отныне смутно ощущает в себе, лёжа в ночной постели ли, с бьющимся во все стороны света, сердцем, или одиноко прохаживаясь по вечернему парку, или же просто… читая книгу, на миг, мечтательно прикрыв глаза, улыбаясь чему-то, в душе.

Да, в ласковой грусти одиночества ночного парка, есть что-то от сна первой женщины.
Хочется кого-то… что-то поцеловать: не то лавочку, не то загрустивший фонарь или вон тот милый цветок.
Ах, если бы можно было так поцеловать и женщину, невесомо и светло, словно её сон или… боль.
Так много хочется сказать любимой, а слов… нет.
Словно слова ещё не придумали.
Влюблённый вообще, чувствует в себе мерцание тысячелетий, мерцание самых разных эпох, например, тех, когда человека на земле ещё не было, и лишь ласковой, синей прохладой, шумела листва, ласточки носились среди первых звёзд, в своих вечных фраках, словно они на балу, и весь мир нежно танцует вместе с ними, нежно прикрывая от счастья, глаза.
Боже, какой же неземной поэзией вспыхивает мир для ласточки!
Для них, вечерние звёзды, словно бы создаются впервые, для них одних, и так каждый день, словно и свет этих звёзд и красота заката и запах весны, как-то таинственно зависят от бьющегося любовным томлением, сердечка ласточки (оно мерцает так же таинственно, быстро, как пылинки в луче, который пересекла влюблённая женщина, получившая от любимого письмо и нежно закружившаяся по комнате, в танце с письмом).
Сердце ласточки перестанет биться, и звёзды погаснут, солнце больше не взойдёт, поссорятся навсегда, мужчина и женщина…
Потому так пронзителен, до слёз, крик ласточки на звёздной заре.
Да, именно, на звёздной: для ласточек, как и для влюблённого — солнце, сердце, бьющееся и сладко сгорающее в мире (словно метеор из глубокого космоса вошёл в плотные слои атмосферы), это часть звёзд.

Наверно, желая признаться в любви, и не находя в себе слов, влюблённый протягивает любимой своей, стих, словно сердце своё, и в этом стихе — целый мир, его начало и его конец: звёзды, ласточки, качнувшаяся веточка сирени и загрустивший цветок…
Ах, этот цветок, быть может, сорван миллионы лет назад, в том месте, где было древнее озеро, похожее на озеро Чад, и где ходили исполинские, прекрасные чудовища с грациозной шеей брахиозавра и кожей, похожей на лунный грунт, и где однажды будет парк и лавочка и одинокий молодой человек с разбитым сердцем, прижимающий руку под грудью так, словно он ранен… словно кто-то его пырнул ножом и он вот-вот умрёт, упадёт в цветы возле лавочки.

Быть может, так в Эдемском саду, сидел, прижавшись к дереву, Адам, держась возле сердца, за ребро… предчувствуя все грядущие раны любви.
Слов не хватает… жизни не хватает, чтобы сказать, как я тебя люблю, родная моя.
Хлопнул дверью где-то среди звёзд и… оставил на полу, под дверью твоей комнаты, стих, словно грустный цветок, сорванный в саду Эдема.
А слов не хватает… хочется умереть, чтобы моя душа, лунатиком пришла к твоей постели, где ты спишь, и прошептала бы что-то нежное, светлое, твоему сну, поцеловав его.
Так робко дрожит веточка сирени на ветру… Интересно, в Эдеме была сирень?
Дрожит так трепетно… как сердце влюблённого мальчишки, и оступаются его слова, и смолкают, и даже закрывают глаза.. слова, а девочка с глазами чайного цвета, на лавочке, ласково улыбается, она всё понимает без слов, как в раю.
Вот бы сделать… надрезик ножом на ветке сирени.
Оно тогда истечёт терпким и сладким ароматом, словно кровью… моих невесомых слов любви к тебе.
И на утро, под грустно шелестящей сиренью, какая-нибудь одинокая женщина, найдёт лежащего без сознания, молодого человека, с голубыми, как летнее море, глазами, словно выброшенную на берег, русалку.

Во рту пересохло… и сердце, кажется, тоже пересохло, от тоски по тебе: бьётся прозрачно и медленно, задевая шелест листвы и холодное сияние звёзд.
Боже… как хочется видеть твоё милое милое лицо рядом, и сказать тебе что-то главное. А тебя нет…
Без твоего милого лица, здесь, в ночном парке, среди звёзд, можно умереть, как от жажды, умирают в пустыне.
Может… сказать это главное, вон тому белому цветку, или милой травке?
Она так робко дрожит на ветерке… так, наверное, Ева гладила в Эдеме, шёрстку таинственного зверя, о чём-то грустно, по-женски, замечтавшись, глядя на звёзды… пока Адам, спал.
Мне кажется, первая бессонница, первая ночная тоска, принадлежала — женщине.
Более того… даже грехопадение, было совершено ею… неосознанно, в приступе лунатизма.
Всё поровну: Адаму приснилась женщина, а Еве — мировая тоска по любви, конец света и бог на кресте.

Поднимаюсь с лавочки, ложусь рядом, на травку, глажу её и разговариваю уже с ней:
Милая, помнишь, как мы поссорились в парке?
Шли по парку, залитому солнцем вечера, и молчали.
Смутно, с грустной улыбкой, что-то шептала листва за нашими плечами, улыбки детей и крики ласточек, порою летающих так высоко в своём самозабвении любви, что на миг, словно бы выпархивали за пределы Земли, и крыло зачерпывало талый холодок звёздной ночи.
Мне хотелось сказать тебе что-то главное, нежное… но во рту пересохло.
Остановив тебя возле лавочки, я тихо коснулся ладонями твоих плеч, и, глядя в карюю, свечеревшую тишину твоих глаз, прошептал откуда-то из грядущих, туманных веков, где уже не было людей и умерли все птицы и парк давно уже зарос тернием и диким, змеящимся плющом: любимая… дай мне свои губы… дай мне свою слюну.
Не целуй меня, я этого не заслужил, просто… дай мне себя, своё тепло и влагу. Молю тебя.

Чудесно улыбнувшись вечером своих глаз, ты приблизила ко мне своё лицо, губы, и робко, но ласково, поделились с моими губами, своей слюной, как поделился бы человек дыханием с тем, кто тонул, кого выбросило небом волны, на берег.
На моих устах была ты и слова любви о тебе: слова были сладостно и нежно пропитаны тобой: в моих словах была вся моя душа, всё моё ранимое и трепетное существование, а значит, я был тепло пронизан тобой, состоял из тебя.
Мои слова прощения и любви, были нежными лунатиками: не слова, в том солнечном парке, возле пустой, синеватой, как небо, лавочки, прильнули тогда к тебе, а моя душа, опустившаяся перед тобой на колени, опустившаяся всем своим бессмертием, ибо свечерели вдруг, все времена былые, где я жил когда-то и любил тебя во Флоренции, времён Данте, или в Англии, времён Шелли, или же только мучительно-нежно предчувствовал тебя в своих снах, возле озера Чад.
Свечерели и наклонились к нам тогда, в том солнечном парке с влюблёнными ласточками, даже грядущие времена, где мы расстанемся с тобой на 70 лет, родившись в разных городах: ты выйдешь замуж за прекрасного человека, а я женюсь на милой женщине, с трагической судьбой.
Понимаешь? Это молчание наших судеб, будет похоже на нашу сегодняшнюю ссору, только оно будет длится года, десятки лет, и даже после смерти, пока мы… подростками, одним августовским вечером, не встретимся вновь, в парке, на лавочке.
В каком городе это будет? В какой стране?

Знаешь, мне иногда снится… как лет через 100, в чудесном, ночном парке Флоренции, сидя на лавочке в милом, винтажном фраке ещё начала 21 века, я покончу с собой, от одной тоски по тебе, даже не зная и не видя тебя, но лишь блаженно предчувствуя, в шелесте сирени, сиянии звёзд и луны.
Я тебя… бесконечно люблю, хорошая моя.
Ну вот, снова я ночью, поссорившись с тобой, нацеловался в парке, с травой и цветами, а ты меня вечно ревнуешь.
Знала бы ты, с кем я целуюсь по ночам.
Взошла луна… меня тянет к тебе.
Не нужно тебе читать тот прощальный стих, что я в сердцах тебе написал: он похож на грустный и сорванный цветок в саду Эдема.
Он сейчас одиноко лежит под твоей дверью… о чём он думает? Конечно же, о тебе.
Я лучше сейчас приду к тебе.. держась рукою под сердцем, словно бы раненый финским ножом, и лягу под твоей дверью, дожидаясь тебя и… разговаривая со своим стихом, стихами.
Любимая: пол возле твоей двери, нежно зарос цветами Эдема.
Выходи, Беатриче моя, я тебя жду всей тоской своей бессмертной души, которая — ничто без тебя, как бессонное сияние одинокой, первой звезды в пустом и тёмном пространстве в начале мира.