В плену у женщины (18 +)

Дождик накрапывает на асфальт.
Как только он потемнеет под фонарём, станет весь, мокрым, я закричу от боли; что-то в мире закричит вместе со мной.
Мне кажется, я разгадал тайну, почему в романах так любят изображать природу, как бы подсвечивая её, тем самым оттеняя чувства главных героев.
Это вовсе не стилистический приём, а смутная память сердца, о рае.
Если бы ангелы существовали и у них было искусство, то пейзаж человеческих чувств был бы для них подобен стихиям, а нежный трагизм движения красоты в природе, как раз и был бы главной действующей… душой.
Забавно… ищут душу, а она, вот, за окном, бесприютная и милая, как одинокий зверь.
По крайней мере, моя: синева накрапывает на асфальт… Сирень дождинок на моём окне.
И до боли понятно мне желание смерти… от полноты чувств, и от пустоты отчаяния: желание воссоединиться со своей душой, которая словно отслоилась от тела, и ему безумно холодно, словно космонавта, кто-то из тьмы заплечной, лунной, ударил кнутом и рассёк его скафандр, и звёздный холод хлынул в раны одежды и кожи, прильнув к ним, как беззащитный, перепуганный ребёнок.

Выйти под дождь? Я люблю целоваться с дождём, подняв к нему лицо и закрыв глаза.
Так я с ней и познакомился. Это было так блаженно-странно, словно наша встреча произошла далеко-далеко от земли,
в ресничных сумерках полузакрытых глаз, как и положено при поцелуе.
Быть может, мы закрываем глаза при поцелуе, желая смутно припомнить сердцем, ту изначальную, звёздную тьму, частью которой мы были ещё до того, как появиться на свет?
Закрыть глаза при поцелуе — всё равно что пригласить любимого человека, в звёзды.
У женщин это ещё пронзительней, чем у мужчин: они поднимают ножку…. вот-вот поднимут и вторую и нежно оторвутся от земли, сбросив вес, как последнюю одежду душу, к ногам любимого.
Милейший изгиб согнутой ножки — заострённое изящество сложенного крыла.

Я стоял в вечернем парке и целовался с дождём.
И вдруг, меня кто-то робко поцеловал в щёку…
Это было удивительно, словно дождь стал человечным и нежным.
Открыв глаза, я увидел стоящую рядом со мной, очаровательную девушку с зонтиком и улыбкой, тоже, похожей на зонтик, оброненный зонтик.
Я галантно поднял зонтик и улыбнулся: соприкоснулись не наши пальцы, а души, голубые ноготки наших глаз, словно глаза в любви, похожи на расправленную ладонь ангела: синева глаз, жадно сквозится из лица, ладоней, груди… и всей этой цветущей синевой, мы протягиваемся к любимому, его милой душе, сладостно минуя плоть.

Минуя плоть… мрачное пророчество.
Теперь я один лежу в постели. За окном идёт дождь. Любимой нет со мной…
Открыть окно? Впустить дождь в комнату?
Хочу… переспать с дождём.
Странно звучит? Любовь вообще, странная.
Тайна любви, равнозначна тайне смерти, потому она так ужасает, потому.. в неё многие не верят с тем же надрывом, с каким не верят в бога.
Открываю окно: вечер и дождь. Входите, милые!
Одна ушла, вошли… двое, как ангелы, за отлетевшей душой.
Беру простынь, и протягиваю её на руках, в окно, с каким-то языческим жестом, с каким женщина на скале в древней Элладе, в бурю и дождь, протягивала неумолимым богам…

Со стороны, наверно, это чудесно смотрится: что-то белое, широкое, полыхает под ветром у окна, словно робкий ангел приблизился к окну, и, медлит, медлит войти, а крыло так и трепещет, растёт из окна роскошной белизной, словно зацветшая ветка вишни.
Отношу намокшую простынь в постель и ложусь на неё.
Окно открыто… накрапывает пёстрый сумрак мира.
Если закрыть глаза, кажется, что дождь идёт в комнате, в моей одинокой постели.
Глажу влажную простынь, пахнущую дождём, вечером и небом, и чем-то ещё… так пахла моя любимая, после ночи любви.
Слёзы на глазах.

Вот бы… сейчас вошла в комнату, она, и увидела меня, переспавшего с дождём, доведшего дождь до экстаза весеннего счастья.
Дождь обнимает меня, разметав облака своих карих волос по подушке, и по женски смотрит на любимую, улыбается, и закрывает глаза.
Интересно, чтобы сказала любимая? Грустно улыбнувшись, сказала бы, что дождь — мужского рода?
А может… и присоединилась бы.
Боже… такая зябкость тела и дрожь, словно после ночи любви.
А никого рядом нет. Только дождь и его погасшие ласки.
Его голубые ноготки, проникают мне под кожу, касаются сердца, памяти… ласкают память мою.
Моё тело изгибается на постели… и снова, слёзы и дрожь.
Сживаю простыню в объятиях, прижимая к груди.

Я делаю это часто. Сплю с дождём.
Если бы я был ангелом, я был бы… развратником.
Но я, вроде, человек, и потому, просто — грустный.
Мне снятся странные сны после ночи с дождём.
Я сплю в постели. Крыло за плечом, по-детски заикается, дрожит, словно что-то шепчет во сне.
Рядом со мной никого нет.
На месте нежной впадинки на простыне от бедра любимой, заполненной теплом и солнцем, как заполняется след от ноги на прибрежном песке, синевой моря, растёт что-то тёмное.
Книжные полочки, столик и окно, начинают дрожать.
Вот, с полочки падает книга, и, невесомо замирая в воздухе, медленно плывёт к тёмной ложбинке на простыне, по касательной, полукругом, как ходит вечером по камере тюрьмы, заключённый, тихо сходя с ума.

В сумерках воздуха, парят письма любимой ко мне, её бордовая расчёска, нежным привидением проплывает её синяя блузка, моя ручка, и навеки удивлённая, счастливая кошка, и книги, много книг, словно эскадра парусников у Гомера!
Всё это кружится вокруг впадинки и засасывается в неё, словно в чёрную дыру.
Во сне мне снится, что в моей одинокой комнате, взошло чёрное солнце.
Двери и окна, мрачно вздохнув, сорвались с петель.
Птиц, словно тёмную листву, сорвало с зимних, дрожащих ветвей.
Машины, несчастные прохожие, шагаловски вращаются в  воздухе вокруг моего окна: парень держит за руку любимую, но силы покидают его и с криком он её выпускает.
Девушка пропадает в моём окне…
Конец света начался в моей комнате, на моей постели.

Просыпаюсь во сне от удушающего чувства: моё крыло, похожее на смятый уголок простыни, засасывает чёрная ложбинка на постели.
Засасывает меня всего; я сопротивляюсь, но тёмное притяжение нелюбви — безумно, и у меня нет сил ему противостоять.
Моё правое крыло, уже исчезло в чёрном провале, как и моя правая рука, нога.
Из последних сил цепляюсь за край постели левой рукой, левым крылом и ногой: я похож на небесного калеку, урода-ангела.
Напоминает развратный секс в аду и месть женщины.
Я целиком почти провалился в чёрную дыру. Нечем дышать…
Пальцы разжимаются… совсем как последние, прозрачно-робкие листочки на осенней ветке.
Всё, меня нет. Я весь — в женщине, которой нет рядом со мной.
Она занимается сейчас сексом со своим милым, в другом городе, на другой планете, звезде.. не важно: всё это одинаково безумно и больно.
А я в это время, в ней, мучаюсь и ощущаю боль насилия над собой: есть во всём этом… какая то экзистенциальная оскоминка гомосексуальности.
Я в ней — навсегда, и меня насилуют каждую ночь, и я же лежу в одинокой постели с дождём, где-то на далёкой и грустной планете, обнимаю влажную простынь и плачу.

Боже мой! В муках ревности и расставания, есть такой надрыв спиритуализма, какой не снился и мистикам!
Здесь уже не робкие постукивания столика и дрожь пальцев на блюдечке (перед её уходом, когда я пил чай с ней на кухне, у меня так же дрожали пальцы, обнимающие чашку).
Человек, душа, простёрты в постели; их трясёт, они держатся руками за края постели, которая невесомо приподнимается над полом, и сердце колотится так быстро, словно что-то огромное и замученное всплывает из глубин океана, делая маховые движения.
Грудь, словно корка льда, вот-вот прорвётся, и покажется, закричит, что-то чудовищное в своей измученности, и я прижму к своей развороченной груди это чудовище, словно ребёнка, и тихо заплачу, и что-то заплачет, содрогаясь, у меня на груди.

Лёжа с уснувшим дождём на постели, я понял кое-что важное.
В любви свершается какая-то тайна, не менее загадочная, чем зарождение звёзд и жизни на этих звёздах.
В любви мы заполняем все мимолётные и не важные с точки зрения вечности, пустоты, грозовые трещинки характера любимого человека, порой напоминающего мглистый но такой родной пейзаж далёкой планеты, и при расставании… измене, предательстве, мы словно оказываемся над чёрной бездной, переживаем то, что переживёт наше солнце иди Земля через миллионы, миллиарды лет.
Мы с ужасом понимаем, что не просто доверились любимому, не просто жили им, но… всем размахом своей жизни, в котором незримо участвовал и реликтовый, нежный размах красоты, тайно связанный с нами, который был и до нашего рождения: мы были частью дождя, зацветшей веточкой вишни в вечернем парке, где впервые поцеловались наши родители…

И вот, всей этой вечностью, мы повисаем над тьмой, и нечем уже зацепиться, спастись: милые стихии природы, прекрасные книги, фильмы, всё, всё, соскальзывает в бездну, рушится мир, распадаясь на части, и ты впервые понимаешь то, что не могут понять учёные: тайну тёмной материи, из которой на 90% состоит вселенная.
Быть может… молчание любимых, за закрытыми дверями, письмами, которые страшно открыть, ибо за ними полыхает звёздный космос, это и есть часть этой тёмной материи, её начало? Её чувствуешь кожей! Она жжёт своим космическим холодом!
Все эти тёмные разломы несоответствия двух душ, казавшиеся несущественными в любви, все эти ребяческие и милые гордыни, эгоизмы и ростки равнодушия, теперь полыхают изначальной тьмой, равной расстоянию между удаляющимися друг от друга, с огромной скоростью, звёздами.
Может, я по ночам хватаюсь руками за края постели ещё и потому, что… ощущаю эту тёмную скорость несущейся Земли среди звёзд?

У дождя снова бессонница.
Когда у дождя бессонница, идёт снег.
Спиритуализм ревности и разлуки тем ужасен, что в них теряешь ощущение своего тела, и даже… пола.
Но до последней крайности, мало кто доходит, почему-то.
Когда я лежу ночью рядом с дождём на постели и меня насилует мужчина, находящийся в другом городе, на другой планете.. не важно (ах, милые, наивные спириты! мне есть что вам рассказать, от чего вы ужаснётесь!), чтобы избавиться от ада мыслей, что любимая сейчас занимается сексом ( боже мой! моё сердце, мерзейшем образом, глумится надо мной, бьётся в груди с медленной частотой фрикций, и чем больше я думаю о любимой, переживаю, тем жёстче, властней оно бьётся в груди!), я читал вслух стихи Есенина, Цветаевой… но потихоньку, с адской ухмылкой, из-за плеч Марины и Сергея, к их обернувшемуся ужасу, проступали сплетённые и стонущие тела, в самой непредвиденной, кошмарной локации их стихов.
Любимая занимались сексом в гробу, под землёй, и я, прохожий, слыша её стоны из под земли, останавливался в ужасе, опускаясь на колени перед могилкой.
В комнате чёрного человека, к его изумлению и стыду, отвлекая его от чтения книги, слышались стоны любимой, лежащей на столе с разбросанными по полу, книгами.
В своём разврате моего бредившего воображения, любимая дошла до того, что занималась сексом прямо.. на капустных грядках из юношеского стиха Есенина.

Я дошёл до того, что мечтал быть рядом с любимой, когда она… занимается сексом.
Смешно сказать: многие желают убить любимого человека в такой ситуации, пусть и в мыслях, а я… мечтал убить себя, и призраком-лунатиком, нежным и преданным, забыв про рай и ад и сиренические зазывания ангелов в расплескавшейся тьме, пришёл бы по снегу, босиком, в другой город, в незнакомый, но до боли измысленный и тысячу раз разрушенный дом (ах, дом рушится, а постель, невесомо парит на 6 этаже воздуха и на ней продолжают заниматься любовью, стонать!), встал бы на колени перед постелью, сладостно-незримый и нежный, и.. с улыбкой крыльев за плечами, смотрел бы как томно, медленно дышит любимая, прозрачно касался бы её бедра и губ, тепло моргнувшей от моего прикосновения, раскрытой на подушке, ладони…
У меня, призрака, не было бы больше пола: источника ревности и боли.
Словно что-то сделало шаг в сторону, и из-за плечей пола, хлынул бы долго сдерживаемый, застоявшийся свет, и я ощущал бы только её счастье, улыбку тепла в животе, груди и нежно покрасневшей шее.
Я целовал бы её милую ладонь и просто смотрел бы на её полузакрытые, счастливые глаза.

У меня уже был опыт мжм.
Но мжп — не было. Я поселился бы нежным призраком в спальне любимой.
А когда бы она умерла и узнал обо всём… она бы убила меня, и я стал бы призраком призрака: я приходил бы к ней по ночам, в раю, августовской прохладой дождя и веточкой сирени, которую она сорвала бы, прижав к груди, прогуливаясь с любимым своим по асфоделиевым цветам.
Знаете, что снится порой бисексуальным парам, когда они ссорятся?
Мужчина и женщина, в жестоком порыве забыть друг друга, вырвать память друг о друге, с корнем, меняют пол: гасят пол, словно свет в одинокой спальне, всё же тайно унося с собой тёплую частичку того, что они любили.
И вот, через некоторое время, в вечернем парке, с зацветшей вишней, похожей на постеленное в воздухе крыло ангела, встречаются мужчина и женщина… и не узнают друг друга, мило беседуют под зонтиком о Есенине, стихе Цветаевой: Луна - лунатику.
В первую же ночь — занимаются страстно любовью, и в самый разгар жаркой ночи, женщина стонет и шёпотом, как бы полуприкрыв глаза голоса, произносит до боли знакомые слова: совёночек мой…
И мужчина, бывший раньше, женщиной, так давно и больно, словно это было 200 лет назад, со слезами припоминает это слово, но продолжает нежно входить в женщину, боясь окликнуть душу и счастье её, словно лунатика на карнизе.

Я пытался забыться, встречался с одной грустной женщиной, спал с ней… в буквальном смысле, спал: мне был омерзителен мой пол и сам факт секса.
То, что я пытался сделать с женщиной, словно в гостинице ада, заботливо обставленной зеркалами, отражалось на мыслях о моей любимой: с ней могли делать то, что делаю я с другой.
Это были спиритуалистические муки обоюдоострого насилия над собой и над любимой.
Женщина, которая была со мной в постели, ничего не понимала.
Я тихо плакал у неё на груди, а она гладила мою голову и растерянным, ласковым голосом, шептала: всё будет хорошо… в следующий раз, у тебя всё получится. Успокойся, перестань, милый, а то я сама сейчас заплачу..

В моём желании сменить пол, не было ничего гомосексуального, напротив, была предельная, экзистенциальная тоска по утраченной женщине и солипсизм любви по ней.
Я хотел стать… хотя бы чуточку, той, кого любил больше жизни, чтобы хотя бы в мыслях, на телесной орбите пересечения с ней, осязания, я успокаивался хоть на миг, чувствуя в ночи, что любимая рядом со мной, на постели.. в чудесной безопасности, что она — нежно-моя, настолько моя, что чуточку стала мной, я вдохнул её во всё своё существо и нежность, так, как воздух вдыхают в лёгкие свои, как силуэт любимой, ласково проступает на теле моём, во всю его длину, словно на листке фотографии при проявке.
В своём безумии тоски, лёжа на постели рядом с дождём, я сладостно представлял, касаясь своего живота и медля, робея спуститься ниже, что там, дальше, я сделаю ( или уже, сделал?) всё так, как было у неё, как сладко помнят мои губы и пальцы: дождинка родинки с правой, внутренней стороны бедра и милая, небольшая асимметрия малых половых губ, которой она почему-то стеснялась.
Странно… говорю о ней, как об умершей.

Смена пола, как гомеопатическая дозировка самоубийства, сладостно контролируемая, словно прыжок космонавта в бездонность звёзд: лишь ариаднова нить натянутого тонкого троса, связывает его с землёй и любимой…
Стать женщиной… почти как загробные сумерки существования, перевоплощения.
Не чувствовать, не видеть в зеркале пола, боли ревности, ада…
Может, тогда я высплюсь нормально, впервые за долгое время, и не с дождём, а просто, с книгой на груди?
Вот любимая удивится… и разозлится, если захочет вернуться.
Каждый из нас хоть раз в жизни прозрачно мечтал, умереть так, словно спрятавшись за деревом, тихо подсматривая как по нам тоскуют друзья и любимые… кто больше, а кто и вовсе, не тоскует.
А в смене пола, есть это инфернальное и жестокое счастье, словно бы вот-вот выбежишь из-за зацветшего дерева к милым друзьям и любимому человеку, ласково прокричав: я не умер, я с вами! Чуточку другой, но всё же…
Нет, любимая меня точно убьёт.
Ангелы в раю меня засмеют, и быть может, самый странный суд в истории, постановит разделить мою андрогинную душу: меня… её — сошлют на далёкую планету — в ад, а другого меня, на Землю, в чистилище перерождения.
Она будет стоять в вечернем парке, под весенним дождём, подняв лицо к небу, прикрыв глаза и целуясь с дождём.
А я с зонтиком проходил бы мимо, остановившись с нежной улыбкой на губах, залюбовавшись.