Первый поцелуй

​
Первый поцелуй запоминается на всю жизнь.
В нём есть что-то от картины Уотерхауса — Пробуждение Адониса. Что-то от начала весны юности и упругой теплоты раскрывающихся почек на веточках.
Когда в компании друзей речь зашла о первом поцелуе, мне… было стыдно признаться о своём странном опыте.
У друзей и подруг были прелестные воспоминания, овеянные тургеневской романтикой первой влюблённости и улыбками, теми нежными, почти прустовскими улыбками, когда губы, чуточку жмурясь, словно бы что-то припоминают и похожи на солнышко в уголке детского рисунка.
 
Мой довольно интимный опыт поцелуя случился рано: в 5 лет.
По возрасту, это было едва ли не первой моей полноценной памятью о деревне, и мне даже казалось, что никакой деревни раньше и не было и она возникла почти из пустоты, к удивлению географов, в наказание мне, куда меня и сослали за грехи и даже разврат.
Я тогда ещё ничего не знал о Байроне, но в свои суровые 5 лет, по определённым причинам, ощущал себя развратным и грешным: сходство с Байроном усугублялось моей лёгкой, волнистой курчавостью, довольно мрачной задумчивостью голубых глаз и хромотой ( довольно весёлой: хотел удивить девочку в садике, показаться смелым, необычным.
Она играла с подружками в синих и белых цветах, похожих под ветром на морской прибой.
Я забрался на яблоневое дерево и спрыгнул с большой высоты, почти — синевы.
Девочка отвлеклась и не увидела прыжка, моего байронически-романтического взгляда у края бездны.
Зато увидела как я не очень-то героически валяюсь на земле и держусь за ногу, согнутую в коленке у груди, в форме заострённого крыла).
 
Происхождение моего греха было таковым: одна инфернальная девочка в садике (да-да, такие девочки видны уже в садике), пригласила меня в кладовку на свидание.
К слову, это было моё первое ожидание девушки, со всем полагающимся к этому «медицинским» набором нервов и вздохов.
Но в моём случае это усугублялось кафкианским абсурдом места действия: я стоял в тесном и сумрачном помещении, рядом с вёдрами, ночными горшками, трупиком какого-то насекомого на полу, шваброй и прочим бессмысленным инвентарём детства: в некотором смысле я себя ощущал любовником, спрятанным в шкаф: ах, если бы любовник хоть раз мог спрятаться в Нарниев шкаф!
 
От скуки я стал флиртовать, точнее, заигрывать, а если быть совсем точным — играть, со шваброй, наклоняя её в руке, словно стройный луч, в котором, лиловыми пылинками мерцали мои ноготки (звонкая аллитерация буквы «л» в данной строке, чудесно передала жёлто-розовое мерцание того апрельского утра и моих словно бы улыбающихся ноготков).
Если честно, я так увлёкся этой игрой, что совершенно забыл, что я на свидании и жду девочку.
Если бы во взрослой жизни, девушка, опаздывая на свидание, увидела бы, что я любовно увлечён в своём ожидании — некой игрой, с мячом ли, кошкой, она бы… приревновала: в таких любовных играх с милой предметностью мира, мужчина одухотворён такой райской непосредственностью чувства, блеском в глазах и улыбкой, какие не часто встречается и при общении с любимым человеком.
 
Прямоугольная темнота открылась и появилась девочка.
На моих губах появилась странная улыбка, как-то стыдливо пятящаяся в уголок души: я ещё ни разу и никому не изменял и не знал этого слова, но всё моё поведение, мимика даже, были похожи на то, как если бы женщина застукала своего любимого — с другой.
«Другой» — на этот раз была несчастная швабра в моих руках, которую я робко ставил на место, чуточку заслоняя её собой, как заслонял бы женщину своим телом, в беззащитной растерянности прильнувшей к стене.
 
Темнота за спиной девочки вежливо прикрылась с элегантностью крыла.
Взрослые, когда хотят подчеркнуть райскую и невинную непосредственность своих чувств, говорят: доверчив как ребёнок.
Детям отступать дальше себя — некуда, поэтому они могли бы сказать так: доверчив, как ангел.
Девочка раздела меня в полумраке и разделась сама: мы с ней играли в доктора.
Разумеется, она была доктором, а я — больным.
Тогда я так и не понял, почему разделся и «доктор» — возможно, он тоже был чуточку «больным».
 
Темнота снова открылась, раскололась, осветилась изнутри так ярко и резко, что мне показалось, стены вдруг стали прозрачными или же рухнули разом.
Перед нами стояла воспитательница, как грозный ангел в Эдеме.
Я и девочка, обнажённые, бледные, с одним бьющимся во все стороны мира, сердцем на двоих, были похожи на Адама и Еву после грехопадения.
Я не знал что это грех, но я чувствовал, что мы делали что-то запретное, хотя ничего грешного мы и не делали, даже не целовались.
 
Грозный ангел почему-то решил, что это была моя инициатива данного «разврата» (всё моя байроническая внешность!), и когда мама пришла в садик, «ангел» всё ей рассказал: садик превратился для меня... в адик.
Я шёл мимо мокрого после дождя сада, почти Эдемского, держа маму за руку, или за крыло… не помню, и со слезами на глазах доказывал, что я не плохой, не грешник (со стороны наверно это смотрелось забавно).
Вскоре меня отправили в деревню, которую я ощущал как ссылку на край света.
Край света находился в Саратовской области.
Здесь то и довершился мой «разврат». Мой первый поцелуй.
 
Деревня наша была странная, отрезанная от мира лесами, болотами и походила действительно на задворки вселенной, на одичавшую Нарнию, на пути к которой обрывался даже асфальт дороги: дальше дорога была похожа на пейзажи лермонтово-врубелевского Демона: кремнистый путь, серая, рассыпчатая пустота и грустный ветер.
Мои дедушка с бабушкой были похожи на чудесных и грустных ангелов, которых словно бы сослали сюда по ошибке.
Эти добрые ангелы, как бы залечивая раны моих пригрешений, приласкали меня шоколадом (почти по-цветаевски, лечившей печаль — шоколадом) и теплом своих рук: для них я не был — грешником.
 
С этим то шоколадом, словно с цветами детства у груди, я и отправился за сарайчик… на свидание.
В некотором смысле, она была тоже — инфернальницей и любила меня так, как быть может… не любил меня никто.
По крайней мере она смотрела на меня такой ласковой синевой глаз… никогда после, ни одна женщина на меня так не смотрела.
А с какой доверчивой нежностью она прижималась ко мне!
Я робко, совсем как преступник, оглядывался, как бы из-за папоротника крыльев своих пытаясь увидеть грозных свидетелей нашего свидания.
Никогда не забуду тепло её чистого дыхания на своей ладони…
Боже мой, это и правда было похоже на рай!
 
На нашем 3 свидании всё и случилось: наш поцелуй.
Инициатором было моё пятилетнее сердце, как бы жмурящееся от счастья.
Но её милые глаза тоже словно бы говорили, что желают этого.
Как и положено при поцелуе, я и она закрыли глаза: я оказался сразу — в раю, словно меня досрочно выпустили из ссылки.
Где оказалась она — я не знаю. Было в ней что-то инфернальное.
 
На этом месте стоит сказать несколько слов и об избраннице моего сердца: она была… телёнком.
Я к телёнку ходил на свидание за сарайчик и кормил шоколадом с руки.
Я ей скармливал все свои сладости, яблочный пирог даже…
В конце моего пребывания в деревне, родные недоумевали, почему я уезжаю ещё более худым, чем приехал.
Увы, любовь нас иногда сушит, изматывает до обморочного истощения: впрочем, последнее было со мной много позже.

Вот такая вот история моего первого поцелуя была рассказана друзьям: да, я целовал телёнка в его лиловый, тёплый носик, размером с сердце человека: носик дышал на меня молочком и счастьем.
В благодарность, телёнок как бы гладил моё лицо своим языком: казалось, меня гладило его сердце.
Парни почему-то стали смеяться, а девушки — нет. Они меня поняли.
Поняли детство и моё сердце в нём, словно детство было временем года души, летом, и девушки каким-то образом помнили его как близкое и тёплое пространство, в отличие от парней, для которых оно было отжившим, милым временем, лучом, в котором танцуют пылинки.
Девушки словно бы имели в этом лете общую со мной родню и даже деревню, и, быть может, видели в ней и сердце моё босоногое.
Правда, одна из подруг, в голубоглазых очках (в них всегда почему-то отражалось небо), с улыбкой спросила что-то про рога и то, с каким почти тургеневским чувством, телёнок тосковал, ждал меня вечерами за тем одиноким сарайчиком, почти утонувшем в голубых и белых цветах того лета.
 
 
Джон Уотерхаус - Пробуждение Адониса.