Silentium

Т.ж.​

Интересно, что будет, если близкому другу рассказывать каждый свой сон?
О детстве, любви, конце света, рае…
Может, это сродни переливанию крови? Переливание снов и души.
Голубая веточка крови растёт из запястья письма в твоих руках…
Ты мне сегодня снова снилась.
Почему нет такого закона природы: если снится близкий человек, то он об этом узнаёт по тем или иным физическим проявлениям?
Например, подруга утром пьёт чай.. с мужем, и у неё начинает светиться мочка уха, или ноготок мизинца, голубая венка на запястье…
 
Подруга пока ещё ничего не замечает, а муж сидит, хмурится, смотрит на левую мочку уха… и ничего сделать не может: ты можешь кому угодно сниться, и даже — ему. Просто он не помнит.
Ах, сколько раз ты мне снилась!
Если бы в один день можно было собрать всё твоё свечение, ты была бы похожа.. на царицу!
Твои запястья, пальцы, мочки ушей, шея… были бы украшены чудесным и звонким свечением.
Рассказать, что мне снилось?
 
Мы лежали с тобой в вечерних цветах, росших почему-то в твоей комнате.
У тебя светился ноготок мизинца и с ним флиртовал светлячок: я нежно ревновал к нему.
В какой-то миг я разгадал тайну ревности: если бы я мог как Пигмалион, создать для тебя любимого человека, я бы не ревновал.
Я бы достоверно знал, что ты в хороших руках, что он тебя не обидит и поймёт… будет ласков с тобой, будет читать тебе стихи и рассказывать сны о тебе.
Не смейся. Да, я бы создал.. свою копию, пусть и внешне не такую как я: я был бы похож на очаровательного итальянца.
Разумеется, ты бы сразу влюбилась. Нежно пыталась бы меня ревновать, но ничего бы не вышло.
А я, напротив, в полушутку стал бы заигрывать с твоим прекрасным незнакомцем, целовал бы его в мочку уха, в шею… и ты бы искренне не понимала что происходит.
А Фрейд бы понял…
 
Не так давно мне снился живописный сон в стиле картины Моне —  женщина с зонтиком.
Мы гуляли с тобой по цветам у вечерней реки.
Деревья пели синевой. В деревьях жили невидимые птицы: казалось, что поёт синева.
Птиц во сне не было: пели деревья и синева неба.
Всё было невинно и нежно.
Вдруг, на верхней веточке ярко вспыхнул листок, словно Рембрандт ошибся нежно веком, и случайно мазнул светом — листок.
В груди почему-то стало так жарко и ласково… грудь стала прозрачной, и сердце было видно и слышно тебе.
Мне стало стыдно, как в раю, и я прикрыл рукой грудь, но моё голубоглазое сердцебиение просачивалось сквозь прищуринку пальцев и ты улыбалась сердцу моему, видела сердце моё обнажённое, и на твоих щеках появился румянец.
 
Не знаю как это объяснить, но в какой-то миг, между зонтиком в твоей руке, тем листком и моим сердцем, установилась странная связь: чувствовал малейшую дрожь листка и голубую, упругую рябь движения зонтика.
То, что я чувствовал к тебе, было больше меня, больше моего тела и пола, и чтобы мне высказать своё нежное чувство, мне нужно было либо умереть, либо стать ярким трепетом листка или рвущимся у тебя из рук в небо — зонтиком.
Листок жарко затрепетал в груди… сердце на ветке осенне и ало забилось; зонтик, как чёрная птица, вырвался из твоих рук.
У меня потемнело в глазах, мир пропал куда-то, отпустив мою руку, оставив меня в пустоте.
 
Я ощущал себя как в детстве, когда не умея плавать, обняв себя за плечи, робко входил в тёмные воды реки.
Волны и солнце, прохладно плескали на колени, бёдра, живот, и вдруг, что-то во мне оступалось и я целиком проваливался в голубую тишину воды.
Глаза захлёбывались синевой, дыхание учащалось и ставилось на паузу.
Живот, как перепуганный ребёнок, поджав колени, прижимался к тонкой стенке существования, словно бы он был у себя в комнате, в которую ночью кто-то вошёл.
 
Проснулся я в ночи от тёплых спазмов внизу живота.
Это была поллюция: прелестная итальянка и незнакомка мужских прерванных снов.
И поскольку я не дал своему телу свободы, но лишь сну, душе, сжимая бёдра, желая что-то предотвратить, стыдясь, то наслаждение смешалось с лёгкой, почти прозрачной болью.
Понимаешь? Во сне не было ничего эротического.
Напротив, было что-то невинное, райское: была попытка души преодолеть тело, быть может, даже чуточку уступить ему, как женщина иногда уступает мужчине, но на самом деле, впускает его в себя, обнимает его душой, мягкой и солнечной волей своей, и мужчина, думая, что победил, что прав, словно мотылёк, утопает в тёплой капле янтаря женского сердца.
 
Так ветка сосны под снегом, не сопротивляется ему, иначе сломалась бы под голубой тяжестью снега и неба, а напротив, как лебедь, склоняется… но не перед снегом, а перед небом, и снег легко срывается на землю, с удивлением фавна, желавшего обнять нимфу, а в итоге обнявшего воздух.
Думаю, что и в пороке женщина остаётся предана небу, и даже зовёт в эту утраченную лазурь, душу мужчины, оставаясь невинной, но мужчина, словно Орфей, оглядывается телом на что-то…
Мне… подруга рассказывала, как она не могла получить оргазм с мужем.
Он совершенно её не понимал, звал её в сторону плоти и грубого наслаждения, не думая о ней совершенно (в сексе он был янычаром: не верил в душу женщины).
Он думал в ней о себе, проникая в неё и вытесняя её изнутри ещё до секса, в моменты ссор.
Подруге казалось, что она не существует.
Лежала, как Анна Каренина, смотря в потолок и видела с высоты как бессмысленно от слёз блестят её глаза.
Она умирала в любви. Ей казалось, что её душа отделилась от тела, с мучительной болью пластыря, отделяемого от запекшейся ранки.
Она равнодушно смотрела со стороны, как мужчина, словно безумный убийца, содрогается один в постели, что-то вонзая в затихшую и бледную плоть женщины.
 
Однажды она была на концерте. Слушала Арканджело Корелли — Сарабанду.
Эта музыка так нежно и тепло вошла в её душу и тело, поняв и обняв изнутри, позвав её куда-то дальше тела… она закрыла глаза и отдалась музыке совершенно, как бы взяв её за ладонь, и приподнялась на цыпочках сердца, ресниц, в высоту, и высота блаженно накренилась лазурью и тело её, как сложенные крылья, осталось позади: она всей обнажённостью души ощутила ласковый холодок ветерка от движения каждого мгновения и даже движения Земли со снежащимися звёздами, касающихся голубой, самозабвенной прищуринки месяца Земли.
 
Она ощущала себя как в детстве на качелях: дыхание сладостно замирало, оступалось в лазурь.
К верхушкам яркой листвы и к птицам, устремлялись её лёгкие, звонкие ноги, погружаясь в небо, как в воду.
Сердце поставили на паузу: мир вдруг стал необычайно ярок и чёток, словно расширился зрачок сердца, словно родился где-то там, на верхушке яркой листвы — Рембрандт.
Уши, глаза, заложило звонкой синевой: ей казалось, что там, среди листвы и неба, кто-то нежно подошёл сзади, и с улыбкой закрыл ладонями глаза осязаний.
Сердце на качелях, сорвалось с высоты мира, спиной теплоты и счастья, назад, в воздух и пение птиц…
 
В этот миг подруга испытала такой сильный и светлый оргазм, какой не могла получить ни с одним мужчиной.
Между моим странным сном и её музыкальным экстазом было что-то общее: это было райски-невинно.
Но и у неё был стыд, как и у меня, причём не только тела, но и людей, её окружавших на концерте: похоже на кошмар.
Когда она открыла глаза, ей казалось, что все эти люди — безумны.
Концертного зала не было. Был голубоглазый прибой океана. Были первые робкие звёзды в вечернем небе, входившие в ночь как ребёнок, не умеющий плавать, входит в тёмную реку.
Что-то нежно касалось её ног.. Кто-то рядом держал не её руку, но сразу — сердце, как тёплую ладонь души, и вдруг, она открывает глаза, и рядом с ней на берегу сидят на стульях, мрачные, безумные сектанты, совершенно чужие люди во фраках и платьях вечерних, и неподвижно, бессмысленно смотрят на солнце и океан.
 
Где-то слышал, что у повешенных мужчин иногда случается оргазм: последний, робкий бунт жизни против смерти.
Интересно, а у женщин как с этим? Тут труднее проверить…
Но почему-то хочется верить, что у них всё иначе: у женщин ещё при жизни есть эта тёмная оскоминка ощущения смерти, причём не только в любви ( в сексе, сердце женщины находится словно на горизонте событий умершей звезды, чёрной дыры, и её чувства дивно вытягиваются всем голубым позвоночником осязаний, в пространстве и времени).
Смерть.. какая то их родная стихия: они памятью сердца чувствуют, что смерть — ещё не конец, а мужчина как-то сразу сдаётся в плен ей и судорожно, как перед преступником в тёмном переулке, достаёт из кармана последние деньги, стараясь откупиться.
 
Так и в моём райском сне и в музыкальном откровении подруги, несчастное тело, чувствуя, что оно может оказаться ненужным и бесконечно одиноким в этом мире, что душа может жить без него… со слезами и дрожащими плечами протягивает душе — последнее, чем оно владеет: тоску наслаждения.
А душа, ступив на голубую ступеньку воздуха, грустно оглядывается, и видит, слышит совсем иное: почти детский плач и жалобный голосок: останься, ну пожалуйста, останься, душа! Не оставляй меня одного в этому безумном и холодном мире!! Я… не такое уж и плохое, грешное: я могу быть лучше, чище…
И на дрожащем, раскрытом на постели теле, похожей на ладонь ангела, что-то грустно мерцает: ребёнок нашёл в своём бедном кармашке что-то и загрёб всё разом, и в порыве доброты протянул душе: засохший цветок, зелёное стёклышко, синее пёрышко птицы и шарик прозрачный.
 
Перси Шелли, однажды отправился со своей подругой Джейн на маленькой лодочке в залив моря на юге Италии.
Бросил вёсла в синеву, как уставшие крылья свои, и, грустно смотря в глубину, сказал: давай отправимся в путешествие? Узнаем правду…
Сказал это так, словно смерти нет, словно смерть, как и любовь и дружба — это просто страны, в которые можно отправиться с другом, взяв его за руку.
Джейн испугалась. На берегу играли её дети…
Она взяла себя в руки и сказала ласковым голосом: Перси, потом узнаем правду, всё потом.. давай вернёмся. Мэри уже приготовила ужин.
 
Родная, я хочу в нежном чувстве к тебе открыть какую-то забытую правду о дружбе и смерти.
Я точно знаю, что в дружбе, словно в янтаре сердца, сокрыт мотылёк древнего ангела.
В дружбе есть последняя, утраченная тайна гомосексуальности: чистой любви души к душе, и дальше, к звёздам, из которых состоят наши тела.
В этом смысле в любви к звёздам уже есть заря гомосексуальности.
Это может звучать странно, но у меня к тебе… гомосексуальное чувство.
 
Стоп. Я, кажется, опять заблудился в своих снах.
Как там у Мандельштама? — Заблудился я в небе, — что делать? Тот, кому оно близко, ответь!
Рассказывал о своём сне о тебе и куда-то свернул с тропинки сна: в цветы и солнце...
Так вот, я лежал с тобой в цветах в твоей комнате.
Я почему-то не мог коснуться тебя. Но у меня в союзниках были цветы.
Они дышали на солнце лазурной и белой пеной прибоя, словно бы мы лежали на берегу неба.
На помощь мне пришли цветы: твой милый запах они принесли прямо к сердцу, словно оно было одиноким островом, а запах твой — потерпевшим кораблекрушение ангелом без сознания.
Совершенно беззащитный, ранимый и нежный запах…
 
Я обнимал его, гладил твой тёплый запах, целовал его закрытые глаза украдкой от тебя: я буквально дышал тобой; ты нежно проникала в меня.
Странным образом, после этого я смог до тебя дотронуться, и тогда я взял твою левую руку и нажал на светящийся ноготок мизинца.
В тот же миг, одежда на нас исчезла, словно мы всё это время были во тьме и кто-то включил свет и наши тела стали светлыми.
Нажал на ноготок ещё раз, и свет кто-то выключил: снова появилась одежда на нас.
Я с улыбкой включал и выключал свет наших одежд, надежд, и ангелы, должно быть, думали, что я им подаю какой-то сигнал.
Забавно: в детстве я думал, что сосна ночью подаёт кому-то сигнал своей покачнувшейся под снегом и звёздами грусти: sos...
 
Забавным образом, тьма — была любовью, а свет — дружбой.
Но в свете, при его небесном эротизме и безгрешности, было что-то детское.
Удивительно: свет дружбы освещал огромные сумерки пространств вокруг нас и планеты были видны, как днём: задремавшие фонари…
В письме американскому другу, Набоков прояснял для него отличия Пушкина и Тютчева.
Не помню дословно, но что-то вроде этого: Пушкин — бескрайнее море, шумящее синевой и солнечной тьмой.
Тютчев — глубокий колодец, в котором спит солнце и тьма.
Понимаешь? Пушкин — это любовь с её волнением и простором голубым, грозовым даже.
Тютчев — дружба. Густой, древесный ствол темноты.
Говорят, в очень ясный день в стройных сумерках колодца, можно разглядеть робкие звёзды.
Тёмный, колодезный ствол древа Жизни, шумящий листвой первых звёзд…
Это… пятая стихия, утраченная, вне неба и земли.
 
Вот моё чувство к тебе: моя тайна к тебе.
Она невинная, райская… Я не искушаю тебя. У тебя свой Эдем, семья…
Просто мне хочется… пригласить твоего ангела-хранителя на танец. Тебе ведь нравятся танцы?
Хочется нежно утомить его и на минутку занять его место, подойдя к твоей судьбе как бы сзади, положив руки на твои глаза: узнаешь ли?
Хочется быть тебе таким другом, каких ты ещё не видела, но лишь предчувствовала: такие друзья должно быть, у Евы были в Эдеме среди нежных зверей.
Открою тебе тайну: звери в Эдеме отличались от сегодняшних зверей: это были Маугли неба, одичавшие, падшие ангелы, с голубеющим шелестом стихий за плечами, словно крылья.
Они нуждались в ласке и тепле…
 
Я верю, что однажды, тело станет столь же нежным и крылатым, как и душа.
В мире что-то блаженно и светло накренится: любовь, искусство, дружба — уже не будут прежними.
Будут светлые люди, буквально, которые в соприкосновении с деревьями, друзьями милыми, стихиями, красотой звёзд — будут испытывать наслаждение... нет, радость, большую и более чистую, чем в сексе.
Будут те, кто искренне не поймут этого, и станут ревновать к деревьям, звёздам, друзьям и вонзать нож в яркую плоть искусства.
Любовь и дружба, взявшись за руки, оставят открытую дверцу плоти, словно крыло за плечами и шагнут в лазурь.
 
Отношения людей в мире будут настолько свободны и чисты, что ты, гуляя со своим любимым в саду и кушая яблоко…
я мог бы запросто подойти к вам, поздороваться, и, за разговором о Пушкине, Тютчеве, видя, как ты снова откусила яблоко, я бы нежно сделал шаг к тебе: к твоим глазам и сердцу шаг ( притяжения больше нет на земле).
Наклонил бы лицо, как почерк в детстве, и ласково прильнул бы губами к твоему милому горлышку, чувствуя, как по нему проходит тёплая слюнка твоя и кусочек яблока.
И всё это было бы безгрешно, как в раю, и ты бы мне ласково улыбнулась… а твой муж, в вечернем фраке, странно хмурясь и ревнуя, почему-то посмотрел бы на мою левую мочку уха.