Гашек жив

Мне мало лет, я пропускаю школу из-за простуды и бессмысленно шатаюсь по дому, пока не нахожу в дедушкином шкафу толстую оранжевую книгу с огромным количеством картинок. В книге много фраз на незнакомых языках и еще больше сносок. Я пролистываю неинтересные места, разглядывая нарисованных Йозефом Ладой человечков, и по диагонали добираюсь сначала до описания сумасшедшего дома, а потом - до главы, в которой Швейк везет домой в стельку пьяного фельдкурата. Непонятно, но смешно; комизм некоторых ситуаций угадывается даже при моем скромном сообразно возрасту культурном багаже, а вот дальше начинаются какие-то странные барахтания с походным алтарем, колокольчиком и освященным елеем. Становится совсем скучно, и на этом заканчивается мое первое знакомство со Швейком.

Хотя лет мне чуть больше, до старших классов еще далеко, и на этот раз я впервые читаю Швейка целиком, не имея понятия ни о мировой войне, ни об Австро-Венгрии, ни вообще о событиях новейшей истории. Главное впечатление - полный сумбур: герои все время куда-то едут, где-то останавливаются, едут дальше снова. Я вместе с ними жду, когда же все это закончится, но заканчивается не путешествие Швейка на фронт, а сама книга. Так я узнаю, что автор умер, не успев дописать роман.

Возвратившись к Швейку подростком, уже имею кое-какое представление об историческом контексте и восторгаюсь черным юмором в солдатских разговорах и коротких авторских отступлениях. Мой любимый герой - все тот же фельдкурат: он пьет едва ли не больше всех и несет неподражаемую дичь, и чуть ли не до слез жаль, когда по злой иронии судьбы он проигрывает своего денщика в карты; я не могу смириться с тем, что этот обаятельный богохульник с блеском совершил все выходы, предусмотренные сюжетом, и больше не понадобится ни читателю, ни Швейку (или нет, с ним-то они наверняка встретятся в мирном будущем и бухнут как следует, пригласив для компании всех уцелевших фельдкуратовых должников и набожного коллегу). Герои замирают без движения на самом пороге войны, а я откладываю книгу в сторону, чтобы через несколько лет снова взять ее в руки.

Перечитываю Швейка на младших курсах университета. Фельдкурат Отто Кац по-прежнему возглавляет список любимых персонажей, но теперь я твердо знаю, почему: он правдив и последователен в своем цинизме на фоне обманчивого благолепия околорелигиозной среды. "Извините, мадам, - говорит он чопорным старым девам из какого-то там союза, взявшего на себя ответственность за духовно-нравственное воспитание нижних чинов, - меня ждет капитан на партию в "железку", - и я замираю от восхищения. Только представьте, какие у них, бедолаг, ошеломленные лица. Подбираюсь к финалу со слабой надеждой, но нет ни продолжения, ни чуда - на исходе пятой сотни страниц снова умирает автор.

Я готовлюсь к защите и госам, Швейк лежит на столе в груде бумаг, рядом стоит пузырек "Новопассита", который не помогает. Сегодня мой любимый герой - вольноопределяющийся Марек, тень автора, бывший студент-философ (ничуть не удивлена, мое почтение, коллега!), непревзойденный остряк, знатный зоолог, подстрекатель ко всякому бунту, анархист-индивидуалист, который не боится ни черта, ни полковника, ни, наверное, войны - и, разумеется, нигде не пропадет. Должно быть, удачливый дух Марека сопровождает меня на встрече с экзаменационной комиссией, потому что мне везет с билетом. Идя домой, я отправляю в фонтан кораблики, сложенные из конспектов Гегеля, и мысленно пою на выдуманный мотив: "Снаряд вдруг пронесло, башку оторвало!" Башку оторвало, факт - после пятилетнего курса философии по-другому быть не может. В конце опять умирает Гашек, и книгу приходится закрыть.

В двадцать шесть я снова читаю Швейка и хохочу до слез, а по спине ползет холодок. Герои едут на войну - войну, которая им нафиг не сдалась, и никто не знает, что ждет каждого, хоть в этом и нет никакой интриги: карболка, снятые сапоги, березовый крест в распаханных взрывами полях, если повезет. И все-таки они поют, смеются, травят байки, пишут письма и делают глупости. Это настолько страшно, что я не представляю, как они там проживали день за днем, оставаясь при (условно) здравом рассудке. Теперь я влюблена в поручика Лукаша, который видится мне единственным порядочным человеком в собранной автором коллекции одетых в мундиры придурков и психопатов. Он ироничен, далек от глупости, добр к подчиненным, смиренно встречает удары судьбы, и, пожалуй, у него даже нет сил по-настоящему злиться на Швейка, который его, бедного, замучил своими выходками до полусмерти (и это, если вдуматься, местами совсем уже не смешно). Со временем, впрочем, в их отношениях появляется все больше трогательной теплоты, заметной читателю, ну а в последней части повидавший разного Лукаш и вовсе мысленно становится заодно с бывшим денщиком, приняв швейковский подход к войне и бытию вообще за неплохую стратегию выживания. Наверное, в контексте обстоятельств это правильно - я очень хочу, чтобы оба они вернулись целыми и невредимыми. Тем временем холерный кадет Биглер докладывает штабу о своем прибытии, а подпоручик Дуб пьян и бормочет чушь, но у сюжетного механизма кончается завод, и читателю не суждено узнать, как их обоих встретили в полку и что со всеми вместе случилось дальше.

...Мне никак не удается приклеить к обрывку романа прочитанное на днях продолжение от Карела Ванека, и я все еще жду завершения этой истории. Жду, что Швейк и сапер Водичка встретятся в трактире "У чаши" в шесть часов вечера после войны, и Паливец нальет им обоим по кружке пива - светлого, потому что мир, хоть это и ненадолго. Жду, что пройдет еще несколько лет, и я снова открою бессмертную книгу, а потом еще и еще, раз за разом - столько, сколько получится.

Есть что-то глубоко символичное в том, что автор умер, не успев дописать роман. Швейк все ходит и ходит по свету, дымя трубкой, и не заканчивается никогда.