Призрак меж людей

1 Часть

Вы когда-нибудь слышали о книжном пасьянсе?
Эту игру я придумал давно, после смерти друга. Люблю иногда по вечерам подойти к книжной полочке и... нежно перекладывать книги особым порядком, так, чтобы замерцали новые созвездия жизни и судеб.
Порой даже для этого новые книги приношу на полочку.
Любовно проведёшь ладонью по тёмному корешку книги, словно тронешь, как в детстве, клавишу рояля, неуверенно так... как женщину, предчувствуя волшебство будущих касаний и ответных, тёплых, матовых звуков нежности, сочащихся с пальцев... и вдруг, знакомая строка светло плеснёт крылом в душе.
Снимешь книгу: Цветаева. Поцелуешь, прошепчешь ласково так - Марина... и нежно проведёшь пальцами по её портрету, по любимому стиху: Стихи растут, как звёзды, и как розы...
И начинаешь пасьянс и разговор и встречи сквозь пространство и время: вот, поставил рядом Набокова в синем костюмчике и Цветаеву в тёмном платье: они однажды в Париже шли куда-то по вечерним холмам, говорили о стихах, улыбались..
Вот, Есенина поставил рядом с Андреем Платоновым: он очень любил Есенина, но ему так и не довелось с ним встретиться: пускай поговорят, родные...
Слева от Набокова, поставил зелёный томик Достоевского: не ругайтесь, Владимир Владимирович, так нужно.
А вот, справа от Платонова, я ставлю новую книжку: Гроссман - Жизнь и судьба.
Они были друзьями при жизни, пускай и после смерти не разлучаются ( вольная цитата из стиха-эпитафии Перси Шелли).

Холодный январь 51 г. Армянское кладбище. Небо мглеет и клубится спелой синевой: православное рождество...
Умер один из величайших писателей 20-го века, а на его похоронах - больше ворон, чем людей.
Гроссман читает скорбным голосом надгробную речь: слёзы на глазах...
В конце 50-х, Гроссман закончит свой шедевр - Жизнь и судьба, где он отдаст дань гению Андрея Платонова: быть может, самый трогательный эпизод в книге: мать ищет своего сына на войне, скитается... и наконец, находит: он раненый в такой-то больнице.
Спешит, летит к нему, и находит... его свежую могилку.
Мать опускается на колени, касается чёрной и мягкой земли дрожащей рукой: ну вот мы и встретились, сынок...
Разговаривает с ним, сквозь землю и смерть.

Слёзы подступают, закипают в горле от этой сцены, вышедшей из рассказа Платонова - Мать, где женщина искала на войне своих детей: двух сыновей и дочку, и нашла их - Мать-земля ласково приняла их в себя, обняла.
А как она общалась с дочерью, шептавшей ей что-то мучительно-нежное, из сумерков ветвей!
Это похоже на спиритизм потусторонних разговоров с вороном Эдгара По.
Из письма Гроссмана после смерти Платонова, когда его творчество было под запретом: "читаю рассказы Андрея. Большущая сила в них: Такыр, 3 сын, Фро... словно в пустыне слышу голос друга: и радостно и горько."
Гроссман ещё не знал, что один из критиков, прочитав его шедевр, скажет: этот роман можно будет опубликовать лет через 250.
Сейчас листаю книгу Гроссмана, рассказы Платонова, и тоже слышу голоса друзей: тёплые голоса друзей, на кончиках пальцев...

Ах, а как всё славно начиналось...
Гроссман вспоминал, как они ехали с Платоновым по военной дороге с водителем татарином, имевшего успех у женщин.
Остановились в прифронтовой избе: хозяйка, ещё не старая женщина, сверкнула глазами на водителя, и скрылась в сенях.
Платонов, оправляя гимнастёрку, шутливо промолвил: "Сульфидинов, забрось палку, а нам скажи зажарить яичницу"
Довольно едкий юморок позднего Платонова, к слову сказать, с философским символизмом.
Испытавший многое в жизни к этому времени, включая месть Платонову через его сына, которого оговорили и отправили в концлагерь, после выхода из которого он вскоре скончался, Платонов смотрел на жизнь прозрачно и просто: естественный цинизм жизни, тёмную волю к жизни, он принимал ласково: мир стал более вечным и простым, когда с него спали лживые покровы, и остались лишь нежность, воля к жизни и смерть.

А однажды, Гроссман выпивал с Платоновым, говорил какие-то светлые, благородные мысли, и Платонов, умилённо риблизившись в полумраке к лицу Гроссмана, прошептал: Валя, ты же Христос!
Да, удивительный момент: в мрачноватой комнате, вечером, сидят два атеиста, два гения, выпивают, и один из них называет другого - Христом!
Обычно, люди допиваются до чёртиков, а тут - до бога допились, как это иногда бывает в России.
А кто же тогда был Платонов, этот вечный, кроткий бунтовщик и человеколюбец?
Набокову однажды сказали, что кроме него, в современности выделяются два блестящих писателя: Борхес и Роб Грийе.
Набоков, улыбнувшись, заметил: простите, но я ощущаю себя между двух этих господ, как разбойник меж двух распятых Христосов.
Это же мог сказать и Платонов, хотя, его атеизм был во многом схож с атеизмом Набокова и Перси Шелли: некий трансцендентный и нежнейший пантеизм.

А однажды, Гроссману и Платонову, их общий знакомый, рассказал индийскую притчу: паломники шли в храм; их помыслы и тела были чисты. Тихие и кроткие молитвы текли над дорогой.
И вдруг, один из паломников увидел на дороге - коровью лепёшку, и, с брезгливым ужасом отшатнулся.
Отшатнулись и другие: даже соприкосновение взглядом с этой грязной вещью, оскверняло души святых паломников и нарушало гармонию в их сердцах, и они спешно отошли от дороги к протекавшей рядом прекрасной и чистой реке, дабы очиститься.
Но в этот миг, из грязной коровьей лепёшки появился божественный Индра, и молвил изумлённым паломникам: что же вы делаете? Чего вы устрашились? Разве вы не знаете, что нет на земле ничего чистого и нечистого?
Мягкая тишина воцарилась в комнате. Раздался голос Гроссмана: интересно..
И чуть позже, из глубины чернозёма тишины, пророс мягкий, задумчивый голос Платонова: нет на земле ничего чистого и нечистого...
Это было похоже на идеальное эхо Индры, раздавшегося спустя тысячелетия, в маленькой и тёмной комнатке где-то в холодной России.

А иногда Гроссман и Платонов играли в одну из моих любимых игр на улице: мимо них проходили мужчина или женщина, и они должны были рассказать об их жизни.
Гроссман, как и положено литератору, подробно и талантливо воссоздавал жизнь человека: служит в такой-то конторе, имеет двоих детей, и т.д.
Друзья Гроссмана рассказывали нечто похожее, но не так талантливо.
Но когда очередь доходила до Платонова, речь шла совсем о другом: здесь не было внешнего пейзажа существования; словно для индуса, всё это было для Платонова несущественным, преходящим, как одежда судьбы.
Нет, он рассказывал саму судьбу сердца человека, в его тончайших и мучительных переплетениях с робко мерцнувшими чувствами, звездой, мелькнувшей в окне, улыбкой прохожей в вечернем саду...
Эта живая, синяя веточка судьбы не человека, но всего его существования, сердца, тихо росла из груди куда-то в высокое небо...
Быть может, в этот миг, где-нибудь в Индии, возле храма, расцветал кроткий и удивительный цветок...

2 часть

Жизнь и судьба - странные и вечные слова.
Если помедлить на букве "ж", в слове жизнь, ощутив вишнёво-сизый бархат гуда в нёбе, небе рта, и потом отпустить этот цветущий звук в свободное падение с июльской, жаркой высоты в прохладную, звонкую рябь густой листвы над задремавшей рекой, отразившей небо, ( ненавязчивый, водяной узор "судьбы" и "губ", коснувшихся вечерней реки, проступает в прошедшей строке), то кокон этого слова раскроется как что-то мимолётное и вечное одновременно.
А слово "судьба"? Суд бога? А если бога - нет? Уже - нет?
Был порыв судить людей у бога, природу... бог сошёл к людям, а этот порыв оказался сильнее его - над ним, и бог стал судить себя, отрицая себя гораздо больше человека: звёздами, глазами заплаканных в войну детей, бессмысленным будущим.
Быть может, бог тогда пал, когда в человеке впервые увидел свой образ и подобие, дав его на растерзание всем ветрам и безумствам грядущего?

Камю писал в записных книжках: бог завидовал нашей боли... вот почему Он снизошёл на землю, чтобы умереть на кресте. Этот странный взгляд, которого у него не было прежде
Прометей сошёл с небес на землю, воспламенив в сердцах людей божественный огонь свободы.
Бог сошёл с небес на землю, привнеся в мир... да ничего не привнеся: как были войны, так и есть, как у умирали в муках дети, моля богов о милости, так и умирают. Разве что войн стало больше ( в том числе и в сердцах людей), а бога в мире - меньше: бог привнёс в мир суд над самим собой - судьбу.

По древней легенде, когда-то на землю действительно с небес сошёл бог, искренне желая почувствовать себя в теле человека, ощутить, почему он слаб и страдает, грешит: а то как-то нехорошо, барски получалось: бог легко так судит людей, лишая их жизни, а сам не был в их шкуре никогда, не изведал их судьбу.
И вот, бог набрался смелости, и пал с небес: чёрная тень сорвалась, огнисто шелестнув по опалённой листве прекрасного сада: мгновенный островок осени вспыхнул посреди лета, словно бы взорвалась огромная бомба.
С тех пор бог стал жить среди людей, разделяя их судьбу.
Шли года, времена года сменяли друг друга, но, странно: что-то не то было с миром.
В какой-то миг люди заметили, что времён года стало больше; словно луч времён года не до конца когда-то распался на радугу жизни.
Теперь же, бессмертное бытие человека и мира стали вдруг видны и ощутимы далеко, во все концы света.
Люди видели в высоком, сиреневом небе - сады планет и странных, ангелоподобных птиц.
Эти сады шумели шелковистой, лазурной прохладой, и алая листва далёких лун тихо неслась в небесах куда-то во тьму.

В самом же человеке, также вспыхнули какие-то сиреневые, тихие бездны, и человек явственно видел, кем он был в прошлой жизни, кем будет в грядущей, и часто можно было увидеть, как среди улицы идёт странный человек, то плачущий, то смеющийся.
Вдруг, человек останавливался, и, не замечая прохожих, в слезах повергался на колени перед каким-то замученным и пыльным цветком, ложился возле него и гладил его, нежно говоря с ним.
А потом поднимался, и, улыбаясь небесам и ангелам, шёл дальше, подходил к какой-то удивлённой девушке, своему милому другу лет через 1000, и кротко целовал её в щёку, тихо брал за руку, и любовно смотрел ей в глаза..
А потом, идя с каким-то отсутствующим и блаженным взглядом в саду, закрывал в муке ладонями лицо, плакал, шептал что-то, пятясь назад, и бросался на колени перед какой-то женщиной в тёмном платье, с розой в руке: это была его возлюбленная, которая только что умерла... 500 лет назад.
Боже, как он её обнимал, стоя перед ней на коленях и нежно целуя её живот и руки... и тогда случалось ещё более странное: ужаснувшаяся, чуть отшатнувшаяся было женщина, изумлённо смотрящая сверху на странного человека, вдруг тоже начинала плакать и называть мужчину каким-то неведомым именем, и он с улыбкой, сквозь слёзы, отзывался на это имя, и женщина также повергалась на колени, и, взявши ладонями лицо мужчины, словно нежнейший цветок, жадно целовала его: они оба говорили на каком-то незнакомом языке.
А проходивший рядом муж этой женщины, грустно замирал в сторонке, облокотившись о высокое, шумящее в синеве, синевой, дерево, и тихо плакал...
На следующий день тело мёртвого мужчины нашли в саду.

С этого времени всё пошло к чёрту: мир страшно сузился и потемнел, подобно зрачку неведомого животного, отразившего страшные звёзды и что-то ещё.
Не было больше времён года: они мучительно смешались, нарушился их естественный порядок, и словно в уме сумасшедшего, в котором вырваны многие страницы, а оставшиеся - перемешались, в мире вспыхнула безумная и и нелепая последовательность времён года: весна, осень, лето и зима.
Люди перестали молиться, ибо небо молчало и не подавало признаков жизни.
Стали тлеть войны и убийства: люди ещё смутно помнили, что сошедший с неба бог, где-то среди них, и они хотели его убить, в образе человека, выместить на нём всё то насилие и ад, которые они испытали от него...

А бог боялся своим робким человеческим сердцем всего этого безумия, и стыдился сознаться, что он - бог, что вот этот маленький, не очень красивый человечек, забившийся в тенистый и грязный угол с опавшей листвой, вон в том переулке возле храма - это он, великий бог!
Но люди не замечали этого несчастного и перепуганного, словно ребёнок, плачущего бога, и пробегали мимо него, больно задевая его ногами: они смеялись над ним, спрашивали даже: не видел ли ты бога? А может... ты и есть, бог! Ха-ха!
Много мёртвых женщин, изнасилованных женщин и даже детей, лежало на улице в лиловых и жёлтых, зелёных одеждах: казалось, что настала осень жизни, и землю замело пёстрой и падшей листвой существований...

Настал вечер. Улица опустела. В переулочке раздался бледный шёпот движений.
Несчастный, маленький человечек, весь в ссадинах и кровоподтёках на лице, руках и обнажённых ногах, робко, на четвереньках, показался из-за угла старого храма, и тихо подкрался к лежащей на пыльной дороге мёртвой женщине, прижавшей к груди своего мёртвого сына.
Бедный и смешной человечек дрожащей рукой робко гладил лицо женщины, жуткую бледную тишину тельца младенца... и плакал, плакал, улегшись возле них, говоря с ними нежно-нежно, словно они были живы: он просил у них прощения...

Из за облаков показалась луна, и тоже словно бы прозрачной ладонью света гладила лицо младенца, женщины и прижавшегося к ней, заплаканного мужчину.
Он лежал, обняв женщину, и грустно улыбаясь, смотрел на срывающийся, лёгкий снежок первых звёзд... но это вдалеке горе город, и пепел, смешивался со звёздами, и тогда казалось, что звёзды заметают мир.
Мужчина лежал, машинально поглаживая правой рукой лицо мёртвой женщины, и рассказывал ей о её сыне, каким великим поэтом он стал, как он влюбился в девушку по имени Маргарита, и у них родились два чудесных ребёнка: Александр и Мария..

Среди ночи, улыбаясь звёздам и вытирая слёзы, он рассказывал мёртвой женщине прекрасные стихи, рассказывал прекрасную судьбу её сына... но женщина его не слышала; казалось, она смотрела на жалостно трепетавшую на ветру веточку с несколькими хилыми листочками: для неё в этой веточке сосредоточилась целая жизнь.
Листочков на ветке оставалось всё меньше и меньше...

Звёзды заметали мир.
На пустынной улице, обнявшись, лежали три затихших тела: мужчины, женщины и ребёнка.
Почти беззвучно, одними губами, мужчина разговаривал с собой и звёздами.
Звёзды смешивались со слезами, и казалось, что глаза, беспомощно моргая, как при эпилептическом припадке, были покрыты пеною света: глаза и губы одинаково бредили, моргая, вышёптывая в пустые небеса что-то бессвязное, нежное...
Мужчина сошёл с ума. Бог - сошёл с ума от сострадания и невозможности помочь людям и даже животным, чьи жалобные крики где-то за городом, впивались в его сердце острой и синей занозой.

На утро, вернувшиеся в город люди, не нашли в нём ни одного живого человека.
Один человек, с кровавым ножом в руке, похожем на окровавленное перо ангела, заметил в сторонке от всех, почти возле ступенек храма, сиротливо лежащее на спине тело женщины, сжимавшей на груди мучительно маленький, нежный силуэт восковой тишины, пустоты..
Бледные ладони женщины были подобны опавшей листве, в каком-то последнем и робком чуде существования, словно бы стыдящегося себя, невесомо замершей в нескольких сантиметрах над грудью женщины.