Дайте два!

«Кодзики» («Записки о деяниях древности») и их место в древнеяпонской словесности
Написано в качестве творческой работу по курсу История классической японской литературы платформы Открытое образование.

«Записи древних деяний» — «Кодзики» — были созданы по приказу императора Тэмму, умершего в 686 г., но закончил работу над ними О-но Ясумаро в 712 г., в правление императрицы Гэммё(1). «Анналы Японии» — «Нихон сёки» — были завершены в 720 г.(2). То есть, можно предположить, что трудились над этими двумя древнейшими письменными памятниками Японии примерно в одно и то же время.

«Кодзики» состоят из трёх свитков, «Нихон сёки» — из тридцати, но содержание их схоже: последовательно изложенная история Японии начиная с древности, относящейся к пространству и времени мифа, вплоть до образования государственности и правления первых императоров.

В такой ситуации естественно задаться вопросом: «Зачем два?», тем более что исходя из одного только объёма можно заключить, что «Нихон сёки» подробнее и информативнее — и «именно «Нихон сёки» на протяжении всей истории оказывали заметное влияние на культуру, в то время как «Кодзики», в сущности, почти нигде и не упоминались»(3).

Дальше...

К счастью, этим же вопросом (вероятно, в несколько иной формулировке) уже не первый век задаются японские исследователи; так, одно время считали, что «Нихон сёки» в первую очередь политический документ, а «Кодзики» — собрание мифов(4).

Общепринятого мнения по этому поводу до сих пор не существует, но, ознакомившись с доступными мне сведениями о «Кодзики» и истории их создания, я хотела бы попытаться выделить те из них, которые характеризуют «Записи древних деяний» как уникальный памятник древнеяпонской словесности.

Во-первых, это язык. Тогда как «Нихон сёки» написаны на классическом китайском, О-но Ясумаро в «Кодзики» свободно комбинировал китайские прочтения иероглифов с японскими: «К. Курано выделяет следующие: использование в одной фразе иероглифов, прочитанных по-китайски (он), и иероглифов, прочитанных японским словом, передающим значение (кун); использование только японского прочтения; использование прочтения иероглифа, которое не отвечает ни его звучанию, ни его значению, но закрепилось за этим иероглифом по давней традиции»(5).

То есть, самим текстом «Кодзики» запечатлено начало перехода от китайской письменности к японской. И, поскольку мысль и речь неразрывно связаны между собой, этот момент представляется мне исключительно важным — и восхитительным. Для Японии, заимствовавшей развитую культуру Китая, само по себе появление письменного памятника на хотя бы отчасти японизированном языке в плане национальной самоидентификации должно было иметь не меньшее значение, нежели содержание этого памятника, предназначенное обосновать и легитимизировать высшую государственную власть. Много позже, в XVIII в., учёный Мотоори Норинага назвал «Кодзики» «истоком всей японской культуры»(6).

Во-вторых, «Кодзики» от «Нихон сёки» отличает также цельность. «Нихон сёки» создавались группой людей под главенством принца Тонэри, и в них нередко приводится несколько вариантов одного и того же мифа или предания(7), что делает этот текст более ценным и интересным с точки зрения исследователей и в то же время лишает его внутренней непротиворечивости и убедительности.

То, что хотелось бы добавить в-третьих, напрямую связано с предыдущим пунктом.

Известны два человека, сотрудничавшие при создании «Кодзики» (и очевидно, что чем меньше звеньев в цепи передачи информации, тем меньше возможностей для её искажения): придворный и учёный О-но Ясумаро и некто Хиэда-но Арэ, чья память хранила «родословную императоров и древние сказания былых времён»(8). То есть, «Кодзики» напрямую наследуют одной устной традиции, с большой долей вероятности сохранившейся с тех пор, когда родословные богов и людей и преданиях об их деяниях имели не внутри- или внешнеполитическую функцию, а мироописательную. И это невосстановимое в естественном виде мироописание и мироощущение зафиксированы в «Кодзики», даже если на момент фиксации они уже теряли свою актуальность для, как минимум, узкого круга образованных людей.

В-четвёртых, «Кодзики» от «Нихон сёки» отличает также предполагаемая целевая аудитория. Если «Нихон сёки» — летопись, создававшаяся «на экспорт» для утверждения статуса японского государства при дворах Китая и Кореи (и, вполне вероятно, при участии зарубежных учёных торайдзин — «людей, пришедших из-за моря» — насыщенность «Анналов Японии» прямыми и скрытыми цитатами из официальных китайских и корейских летописей даёт возможность сделать и такое предположение(9)), то безыскусные в сравнении с «Нихон сёки» «Кодзики» являлись «продуктом для внутренного потребления» и были обращены к аудитории внутри страны — ещё не японочитающей, но определённо японоговорящей.

Таким образом, учитывая вышеизложенное, полагаю допустимым обозначить место «Кодзики» в древней японской словесности как точку отсчёта или стартовую отметку: в лингвистическом плане «Записи древних деяний» стали истоком письменной японской речи, в текстовом — началом самобытной, неподражательной японской литературы, в смысловом — тем шагом на пути к национальному самоосознанию, значение которого трудно переоценить.

(1) Фельдман Н.И. Комментарии // Кодзики: Мифы Древней Японии. - Екатеринбург: У-Фактория, 2007. С. 25.
(2) Ермакова Л.М. Летописания о богах и правителях // Тысяча журавлей: Антология японской классической литературы VIII —XIX вв. - Спб.: Азбука-классика, 2005. С. 9.
(3) Там же. С. 12.
(4) Там же. С. 12.
(5) Пинус Е.М. У истоков японской письменности. // Кодзики: Мифы Древней Японии. - Екатеринбург: У-Фактория, 2007. С. 9.
(6) Ермакова Л.М. Летописания о богах и правителях // Тысяча журавлей: Антология японской классической литературы VIII —XIX вв. - Спб.: Азбука-классика, 2005. С. 12.
(7) Там же. С. 10-11.
(8) Кодзики: Мифы Древней Японии. - Екатеринбург: У-Фактория, 2007. С. 25.
(9) Ермакова Л.М. Летописания о богах и правителях // Тысяча журавлей: Антология японской классической литературы VIII —XIX вв. - Спб.: Азбука-классика, 2005. С. 10-11.