Вообщем-то эта статья не относится к конкретно этой книге Цвейга, но мне хочется её сохранить для себя. Мне кажется, она добавляет глубины к пониманию автора.

Александр Гордон.
Трагедия европейца (Стефан Цвейг)

В тридцатые годы двадцатого века Стефан Цвейг был одним из наиболее известных писателей, пишущих на немецком языке. Он был родоначальником жанра художественных биографий и большим мастером психологической новеллы. Его блестящие, насыщенные драматизмом новеллы и биографические шедевры были переведены на пятьдесят языков. Тогда он был одним из самых переводимых писателей в мировой литературе. То были годы его триумфа. В 1935 году Стефан Цвейг опубликовал книгу «Триумф и трагедия Эразма Роттердамского», в которой представил жизнеописание известного голландского гуманиста, своего духовного предшественника, «наиболее красноречивого защитника гуманистического идеала любви к миру и к духу». Цвейг назвал свой роман об Эразме «завуалированной автобиографией» или «замаскированным автопортретом». Все его жизнеописания исторических личностей – описания их триумфа и трагедии. Автор серии великолепных биографий великих людей, тонкий художник и психолог, Стефан Цвейг потерпел поражение в одном: он не сумел адекватно написать свою биографию. Глубоко проникая и блестяще рисуя мир своих героев, он не понял мир, в котором жил.
Смерть пророка
7 июля 1904 года в Вене происходили похороны. Потрясающее известие пришло три дня назад: Теодор Герцль умер в возрасте сорока четырёх лет.
В очерке о Герцле (1929) Стефан Цвейг вспоминал: «Удивительный это был день, июльский день, незабываемый для каждого, кто его пережил. Потому что внезапно со всех континентов, из всех стран на все вокзалы города, каждым поездом днём и ночью стали приезжать люди – западные, восточные, русские, турецкие евреи, из всех провинций и маленьких городов устремились они сюда с печатью горя на лицах. Вена разом заметила, что умер не просто писатель или средней руки поэт, но один из создателей идей, какие победно являются в той или иной стране, в том или ином народе лишь через гигантские промежутки времени... На кладбище произошло столпотворение; слишком многие и в бурном проявлении скорби бросились к его гробу, рыдая, стеная, вопия в неизбывном отчаянье, дошедшем почти до неистовства, буйства; всякий порядок был забыт в этом простейшем и бурном проявлении скорби; никогда ни до, ни после я не видел такого на похоронах. И по этой гигантской, толчками вырывающейся из глубин многомилионного народа боли я мог впервые определить, сколько страсти и надежды внёс в мир этот одинокий человек благодаря силе одной-единственной идеи».
В 1901 году доктор права, плодовитый драматург, блестящий журналист Теодор Герцль был редактором литературного приложения к одной из основных венских газет Neue Freie Presse. Он был первым, кто опубликовал произведения Стефана Цвейга. Он принял в печать эссе и сборник стихов девятнадцатилетнего автора, ставшего впоследствии всемирно известным писателем. «Редактора Neue Freie Presse звали Теодор Герцль, и это был первый человек всемирно-исторического масштаба, с которым я столкнулся в жизни, - разумеется, ещё не ведая, какой невероятный поворот призвана совершить эта личность в судьбе еврейского народа и в истории нашего времени» – писал Цвейг в своих мемуарах «Вчерашний мир» (подзаголовок: «Воспоминания европейца»).
Еврей, космополит, гуманист, пацифист, защитник идеи Европы, объединённой под властью одного правительства, Стефан Цвейг не принял еврейский национализм Герцля. Он уходил от своего еврейства к рафинированной европейской универсальности. На просьбу Герцля помочь в организации сионистского движения Цвейг ответил отказом: еврейская тема слишком мелка по сравнению с проблемами Европы.
Цвейг был другом и частым гостем в доме Зигмунда Фрейда, блестящую биографию которого написал. Дом Фрейда находился на той же стороне переулка Берггассе в Вене, где жил Герцль. Квартал отделял оба дома. Один из них позже превратился в музей Фрейда, на доме Герцля нет мемориальной доски.
Теодор Герцль был чужд космополитическому сознанию Цвейга. Он был чужд ассимилированным благополучным евреям Вены начала двадцатого века, но не только им. В мемуарах «Вчерашний мир» Цвейг писал о затруднении Герцля: «Меня неприятно поражала непочтительность, сегодня, пожалуй, уже немыслимая, с которой относились к самому Герцлю его же товарищи по партии. Восточные евреи упрекали его в том, что он ничего не смыслит в иудаизме, даже не знает обрядов; специалисты по национальной экономике смотрели на него только как на журналиста, социалисты – как на капиталиста, у каждого было своё и не всегда приемлемого тона возражение. Ссоры и скандальный дух, постоянная оппозиция, отсутствие субординации отчуждали меня от (сионистского – А. Г.) движения... Однажды, когда мы заговорили на эту тему, я выразил своё недовольство отсутствием достаточного единства в рядах движения. Он горько улыбнулся и сказал: «Не забывайте, что мы веками приучены к игре с проблемами, к идейным спорам. У нас, евреев, ведь уже две тысячи лет не было никакой исторической практики в реализации чего-то конкретного в этом мире».
Венская идиллия
Стефан Цвейг родился 28 ноября 1881 года в ассимилированной семье венских евреев. Его отец Морис был богатым текстильным фабрикантом, а мать Ида Бреттауэр происходила из семьи итальянских банкиров. «Моя мать и мой отец по рождению случайно были евреями» – писал Цвейг.
В воспоминаниях «Вчерашний мир» Цвейг описывает счастливую жизнь в культурной, терпимой, космополитической Вене своей юности. Всё «казалось устойчивым, само государство было основной гарантией этой устойчивости... Никто не верил в войны, революции и перевороты. Всё радикальное, всё насильственное казалось уже невозможным в эру благоразумия. Это чувство надёжности было наиболее желанным достоянием миллионов, всеобщим жизненным идеалом». Личная свобода достигла апогея. Люди чувствовали, что могут планировать будущее, так как деньги будут всегда сохранять свою ценность. Радость материального прогресса не была омрачена пониманием того, что человек, по-прежнему, человеку волк: моральный прогресс казался таким же естественным, как и материальный.
Цвейг утверждал, что венские евреи были «свободными» от «какого-либо ограничения и (не чувствовали – А. Г.) предрассудков (по отношению к себе – А. Г.)... Я должен признать, что ни в школе, ни в университете, ни в литературном мире никогда не испытывал никаких притеснений как еврей... Не было города, в котором было легче чувствовать себя европейцем».
Описание венского рая Стефаном Цвейгом было результатом его ошибочного восприятия духовного климата столицы империи. При первом же катаклизме свобода, благополучие, терпимость взорвались, и столица Австрии стала тем, чем не могла не быть – центром национализма, символом имперского тщеславия, узлом, натянутым центробежными силами многоплемённых толп и династическим тщеславием уходящей в прошлое тысячелетней выродившейся габсбургской правящей верхушки.
Мир любой ценой
Первая мировая война подвергла испытанию мировоззрение европейца Цвейга. Убеждённый пацифист, утверждавший, что никогда не возьмёт в руки ружьё, даже игрушечное, в начале войны Цвейг, как и большинство немецких и австрийских писателей, был заражён национализмом и далёк от идеологии европейца. Он писал своему издателю Антону Киппенбергу: «Я завидую Вам, так как Вам разрешают служить офицером в этой великолепной армии и поскольку Вы можете победить Францию – ту Францию, которую мы обязаны наказать, невзирая на любовь к ней». Так писал доктор Стефан Цвейг, получивший своё звание в 1904 году в Венском университете за диссертацию о французском историке Ипполите Тэне.
В 1917 году Цвейг опубликовал антивоенную драму «Иеремия» на сюжет книги пророка Иеремии. Пафос пьесы – отказ от насилия. Цвейговский Иеремия предсказывает падение Иерусалима и призывает покориться Навуходоносору, ибо «нет ничего важнее мира». Пророк Иеремия пытается остановить военные приготовления, чтобы сохранить Иерусалим и Храм, но его считают предателем. Согласно Цвейгу, из всего общества только Иеремия любит свой город и свою страну и желает им добра. Бичуя пороки, пророк Иеремия, в трактовке Цвейга, видит выход в нравственном совершенствовании. В кровавом безумии Первой мировой войны Цвейг находит решение в капитуляции тирану и захватчику. Он пассивен из-за своей веры в силу убеждения и победу нравственности над безнравственностью ненасильственным путём, позиция, которая позже приведёт его к полному жизненному краху.
В 1936 году, в год своего бегства в Англию Цвейг опубликовал книгу о полузабытом французском гуманисте Кастелио, противнике тоталитаризма Кальвина, «Кастелио против Кальвина». Ясно, что он видел в Гитлере нового Кальвина, сжигавшего книги и подавлявшего всякий проблеск свободы в Женеве шестнадцатого века. В каком-то смысле Цвейг описывает в Кастелио свою позицию: «Как настоящий гуманист, он не родился борцом... Как и его предшественник Эразм, он знал степень, до которой всякая земная и божественная истина многообразны и подчинены интерпретациям... Но его благоразумие учило его терпимости ко всем мнениям, и он предпочитал молчать, чем слишком быстро ввязываться в ссоры, которые его не касаются».
Через два года после иммиграции в Англию, гражданином которой он стал, Цвейг был потрясён предательством Англии, тем, как она отдала в Мюнхене Чехословакию гитлеровской Германии. Его пацифизм получил страшный удар. Вскоре и ему стало ясно, что мюнхенский мирный договор был началом войны. Мир любой ценой привёл к войне.
Пролог о наивной и сентиментальной поэзии
К еврейской теме Цвейг обращается не только в пьесе «Иеремия», но и в легенде «Рахель ропщет на Бога» (1930), в повести «Погребённый светильник» (1937) и в новелле «Мендель-букинист» (1929). Только в рассказе «Мендель-букинист» герой – современник автора. Эта хорошо известная новелла, один из шедевров короткой прозы Цвейга, трактуется критиками по фабуле, без проникновения в её глубину. Между тем анализ новеллы может сказать об её авторе больше, чем принято думать.
По классификации Фридриха Шиллера, данной в трактате «О наивной и сентиментальной поэзии» (1795), новеллу «Мендель-букинист» можно отнести к произведениям «сентиментальной поэзии» (слово «сентиментальный» не соответствует у Шиллера его принятому употреблению). Шиллер так описывает «наивного поэта»: «Его сухая правдивость в обращении с предметами нередко кажется бесчувственностью... его сердце не лежит, подобно дешёвому металлу, тут же у поверхности («поверхности» произведения «наивного поэта» – А. Г.), но хочет, чтобы его, как золото, искали в глубине. За своим произведением он стоит, как Бог за мирозданием... поэт везде неуловим». В отличие от произведений «наивной поэзии», например, Гомера, Шекспира, Мольера и Гёте, в которых автор остаётся за кадром невидимым и неосязаемым и управляет своим творением издалека, в произведениях «сентиментальной поэзии» автор – почти соучастник. «Он («сентиментальный поэт» – А. Г.) размышляет над впечатлением, которое производят на него предметы, и волнение, испытаемое им самим и передающееся нам, основано только на этом его размышлении». В «сентиментальном» произведении происходит взаимодействие автора с героем. Автор передаёт читателю свой диалог с героем.
У Цвейга рассказчик в новелле – несомненно, сам автор. Цвейг, живший много лет в Зальцбурге, посетил Вену и попал в кафе, в котором он много лет назад познакомился с букинистом. Тогда Цвейг разыскивал материал для первой части своего произведения «Целители» (в русском переводе «Врачевание и психика»: Франц Антон Месмер, Мери Бекер-Эдди и Зигмунд Фрейд) о Месмере, о чём и сообщается в новелле. Это произведение вышло через год после «Менделя -букиниста» с посвящением «Альберту Эйнштейну почтительно».
Внеисторический еврей
Тихий еврей из Галиции, горбатый и нескладный, говоривший «с сильным акцентом», Якоб Мендель одержим страстью к книгам. «Тридцать три года тому назад, с ещё мягкой чёрной бородкой и кудрявыми пейсами, он, невзрачный еврейский паренёк, прибыл с Востока в Вену, чтобы подготовиться к должности раввина, но вскоре покинул единого сурового Бога... и отдался сверкающему и тысячеликому многобожию книг». Он очень известен и почитаем среди книголюбов и специалистов. Мендель всё знает и помнит о книгах, изданиях и ценах. «Горбатый галицийский еврей Якоб Мендель был титаном памяти». Он постоянно читает книги, не вникая, однако, в их содержание. «Этот удивительный человек не знал в мире ничего, кроме книг, ибо все явления бытия обретали для него реальность лишь претворённые в буквы, собранные в книгу и как бы выхолощенные. Но и книги он читал не ради их содержания, не ради заключённых в них мыслей или фактов; только издание, цена, формат, титульный лист увлекали его». Мендель так увлечён своим делом, что его не интересует происходящее за пределами венского кафе «Глюк», где стоит его рабочий стол. Он не читает газет, не замечает людей, он полностью погружён в книги. «Якоб Мендель не видел и не слышал, что бы ни происходило вокруг». Не зная о том, что идёт война, он пишет две открытки – издателям в Париж и в Лондон. Он спрашивает их, почему до сих пор не получил купленных им книг. Его, ко всем несчастьям ещё и русского поданного, арестовывают за подозрительную переписку с клиентами из враждебных стран и держат два года в лагере, откуда он возвращается сломленным человеком.
Цвейг описывает Менделя с любовью, с симпатией, с сочувствием. Однако отношения Цвейга с его героем сложные, дуальные. Автор симпатизирует букинисту, восхищается его редким талантом: «...как мог так долго, так непростительно долго не вспоминать об этом удивительном человеке, этой живой легенде, чуде из чудес, прославленном в университете и в узком кругу почитателей, как мог я предать забвению этого мага и маклера книжного дела... символ человеческого знания, красу и гордость кафе Глюк». Однако Цвейг стесняется Менделя. Он бережно, осторожно и уверенно отделяет себя от своего персонажа. Он строит непроходимую преграду между собой и своим героем, отторгает его от себя. Он видит в нём исчезающий вид, экзотику, человека прошлого: «он сидит, упорно и невозмутимо устремив сквозь очки пристальный, словно заворожённый, взор в книгу, сидит и читает, что-то бормоча и мурлыча себе под нос, раскачиваясь взад и вперёд туловищем и головой, украшенной тусклой, пятнистой лысиной, - привычка, приобретённая в хедере, в еврейской начальной школе на Востоке». Цвейг относится к букинисту как к пришельцу из другого мира, с которым у него не может быть ничего общего.
Глубокое сопереживание Менделю не исторгает из чувствительной души рассказчика ни грана еврейской сентиметальности, ни капли солидарности. Цвейг тянется к Менделю, но гонит от себя любое проявление национальной идентификации. При этом он не может полностью скрыть от читателя свои еврейские комплексы. Автор явно старается подчеркнуть в Менделе наличие черт характера, которыми, по мнению антисемитов, евреи не обладают. Вопреки устойчивому и враждебному евреям стереотипу, Цвейг описывает отстранённого от материального мира еврея, который стоит вне мелкой суеты: «В лице Якоба Менделя, этого маленького галицийского букиниста, я впервые столкнулся с великой тайной безраздельной сосредоточенности, создающей художника и учёного, истинного мудреца и подлинного безумца, - с трагедией и счастьем одержимых». Цвейг старается опровергнуть миф о корыстолюбии евреев, показывая еврея-бессребреника: «Деньги не играли никакой роли в его мире». Цвейг подсознательно обеляет евреев, защищает их от злых языков, приписывающих им расчётливость и хищничество. Мендель – наивный, мирный и безобидный человек, каким автор хочет представить евреев, вопреки антисемитским предрассудкам об их злодейской сути. В "Менделе -букинисте" Цвейг обороняется от обвинений евреев в хитроумии и агрессивности.
Образ Менделя, созданный пером Цвейга, по-видимому, является для его автора обобщённым образом еврея, еврея, уходящего в прошлое, которого заменит европеец. В новелле Цвейг тщательно отдаляется и отчуждается от Менделя. Чудаковатость Менделя – это метафорически выраженная чудаковатость евреев, отчуждённых от «нормальных» людей, отстранённых от окружающих, но никому не желающих зла. Цвейг выражает в этом герое своё отношение к евреям. Мендель-букинист, преданный книгопродаже, не понимает книг как таковых, недостаточно глубок, чтобы понять их духовную значительность. Его занятия поверхностны, как поверхностно отношение неассимилированных, типичных евреев к европейской культуре.
В 1912 году Цвейг написал статью о немецком писателе еврейского происхождения Якобе Вассермане (1873-1934), получившем типичное еврейское воспитание. В этой статье он писал: «У большинства писателей-евреев Германии еврейство уже давно перестало быть внутренним ядром их сущности, оно осталось лишь неким видом их интеллектуального зрения, характером воззрений, не несущим созидающего начала духовным механизмом и поэтому являющимся скорее препятствием, тормозом высшему творческому напряжению. Это культурное еврейство почти никогда не было и не могло быть питательной средой искусства, так как оно представляет собой слишком тонкий слой, что обусловливает то удивительное отсутствие корней, которое, правда, компенсируется возрастающими возможностями приспосабливаться, обусловленными ассимиляцией». В этом отрывке Цвейг выразил своё отрицательное отношение к еврейству как препятствию к творчеству, «не несущему созидающего начала», являющемуся «тормозом высшему творческому напряжению».
В лице Менделя показано «чистое» еврейство как анахронизм, как экзотическое, из ряду вон выходящее явление. Мендель оторван от великих событий, от мира и войны. Он ничего не знает о происходящем вне его кафе, как традиционные евреи ничего не знают о великих событиях, происходящих в Европе. Такое отношение совпадает с тем, что сказал Цвейг Герцлю: еврейская проблема слишком мелкая по сравнению с проблемами Европы. Изолированный от реального мира, Мендель искренне не ощущает опасности, заключённой в писании открыток иностранным коллегам из стана врага. Цвейг символически представляет евреев Менделем, оторванным от общественных бурь в Европе. В образе Менделя Цвейг описывает отчуждение евреев от общества, их изоляцию от истории, их внеисторичность. Цвейговское описание Менделя и стоящего за ним типичного еврейства, этот «вчерашний мир», показывает самого Цвейга как человека, стоящего вне истории, оторванного от уродливой сущности действительной жизни, нервно отгораживающегося от евреев и верящего в победу космополитизма. Цвейг сам представляется внеисторическим, одиноким и отчуждённым от реальности человеком.
Недооцененный антисемитизм
Цвейг не понял размаха и значения волны антисемитизма в немецкоязычных странах в первой трети двадцатого века. Одним из примеров такого отношения был его отклик на убийство антисемитами министра иностранных дел Германии, еврея Вальтера Ратенау в Берлине в 1922 году. Цвейг был хорошо знаком с Ратенау, много раз встречался с ним и называл его «мой старый друг Ратенау». Он ехал с Ратенау за несколько дней до убийства в том самом автомобиле, в котором министра иностранных дел убили. Сразу после убийства Цвейг написал многостраничный хвалебный очерк о покойном министре, но не отметил, что тот был убит из-за своего еврейского происхождения. Эту причину убийства Ратенау он замалчивает и в своих мемуарах «Вчерашний мир».
Альберт Эйнштейн не уехал в день убийства Ратенау из Берлина, но отменил лекции и «официально отсутствовал». В некрологе о Ратенау он писал: «Я сожалел, что он стал министром. Учитывая позицию большинства образованных немцев против евреев, я был убеждён, что наиболее естественная еврейская реакция состоит в полном отдалении от общественной арены. Но я не представлял себе, что ненависть, заблуждение и неблагодарность могут дойти до такой степени».
Первая мировая война полностью уничтожила остатки старого мира, который так ценил Цвейг. Но он быстро вернулся к своим старым идеям в атмосфере, враждебной им. Он снова превозносил ценность личной свободы. После прихода нацистов к власти Цвейг говорил лишь об «антисемитских эксцессах» новой власти, но вскоре начал осознавать, что антисемитизм нацистов имеет отношение и к нему. Вероятно, это окончательно разъяснилось в результате его сотрудничества со знаменитым немецким композитором Рихардом Штраусом.
17 января 1933 года, за две недели до прихода Гитлера к власти, Цвейг завершил задуманное вместе со Штраусом либретто оперы «Молчаливая женщина» по пьесе английского драматурга Бена Джонсона (1610). Премьера оперы на музыку Штрауса состоялась в июне 1935 года. Прошло четыре спектакля, а 13 июля исполнение оперы было запрещено из-за еврейского происхождения либреттиста. О переживаниях Цвейга известно из личных записей композитора: «Я почти завидую моему другу Стефану Цвейгу, преследуемому за его происхождение, который может себе позволить отказаться от работы со мной – открытой или тайной. Как он сказал, он не хочет никаких привилегий от Третьего Рейха... Начало письма по поводу еврейского упрямства Цвейга и его (вполне понятного) чувства солидарности с преследуемыми соплеменниками...». Штраус имел в виду своё в высшей степени дружеское письмо к Цвейгу: «У меня есть только один либреттист – Цвейг... Я должен от Вас отречься? Ни за что на свете!».
Письмо было перлюстрировано. О нём доложили Гитлеру, после чего министр пропаганды Геббельс уволил Штрауса с поста президента Имперской музыкальной палаты (отдела Имперской культурной палаты). Цвейг понял, что в германоязычном мире он еврей, а не европеец.
Через год писатель оставил всё ещё свободную от нацистов Австрию и переехал в Англию. Другие немецкие изгнанники критиковали Цвейга за его пассивную позицию по отношению к нацистам и за то, что его голос против них не слышен. Некоторые обвиняли его в попытках договориться с ними о сохранении доходов от издания его книг в Германии. Ясно, что это обвинение было бессмысленным, так как его книги стали гореть в нацистских кострах одними из первых. Цвейг не считал нужным бороться с нацистами, ибо их взгляды были, по его мнению, настолько смехотворны и морально несостоятельны, что не стоило тратить время на их опровержение.
Трагедия
22 февраля 1942 года во время карнавала в Рио-де-Жанейро в небольшом соседнем горном курортном городке Петрополисе покончили с собой Стефан Цвейг и его вторая жена Шарлотта (Лотта) Альтман. Переехавший из Англии в США, а затем в Бразилию, потерявший Европу, старый дорогой мир, культурную атмосферу родного языка, изолированный от всего, что было ему дорого и в ужасе от побед нацистов, Цвейг чувствовал, что всё кончено. Потеря дома в Австрии и интеллектуального дома Европы вызвали глубокую депрессию европейца Цвейга. Он не хотел больше жить. Перед самоубийством он писал: «Всё кончено, Европа уничтожила себя, наш мир разрушен, и в возрасте 60 лет я сломлен и наполовину уничтожен, я больше не хочу существовать». Он преувеличил силу нацизма, недооценил мощь мирового сопротивления Гитлеру, так как был оторван от действительности, как и описанный им Мендель-букинист. Он не мог жить в мире какой-либо идеологии, даже антинацистской. Он не желал жить в обществе, в котором цена свободы – борьба. Ему было чуждо изречение Гёте из Фауста: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идёт за них на бой». Томас Манн осудил самоубийство Цвейга. Он видел в нём «пренебрежение долгом, эгоистическое презрение к современникам».
Огромный литературный талант и энциклопедические знания Цвейга давали ему инструменты для глубокого проникновения в человеческую душу. Из великолепного психологического анализа в его новеллах и биографических романах представляется, что он всё знал о людях и, как никто другой, понимал движущие силы их поступков. Однако, когда его понимание природы человека проецировалось на германоязычный мир, Цвейг испытывал пространственное и временное искажение в видении реальных людей. Он, знаток душевных движений человека, долгое время сохранял свой идеал общества, общества, каким оно должно быть при победе разума над чувствами. Он, так много знавший о подлинных влечениях и стремлениях людей, о главенствующей роли тёмных сил подсознания, верил в победу чистых космополитических идей над расизмом, национализмом и фанатизмом. После победы нацистов он в течение девяти лет ещё надеялся на счастливый поворот. В еврейском вопросе он до конца жизни остался мечтателем времён эмансипации. Стефан Цвейг был ослеплён своими рафинированными миражами.
В 1922 году, в год убийства Ратенау, Цвейг опубликовал знаменитую новеллу «Амок». Он сам испытал это состояние безумного бегства, «ужасную и загадочную болезнь». Он бежал от страшной действительности к недостижимой цели безоблачной Европы. Цвейг не выдержал жизни. Он нелепо покончил с собой, как и герой его новеллы.
TAGS: евреи, искусство, политика
Subscribe