О любви...

Облокотившееся о вечер жёлтое здание, с какими-то щурящимися от заходящего солнца, окнами.
В одном из окон на 3 этаже, в которое словно бы попала соринка звезды и оно по-детски моргнуло и открылось, сидят полукругом странные люди, о чём-то беседуя.

- Всем привет, я Л. и я зависим от сигарет : обычный табак и наркотики меня не привлекают, и я испытываю какое-то древнее счастье от дыма моих сожжённых стихов, осенних листьев и даже от волоска моей любимой, который я добавляю в "табак" или от её нежного, росного пота на груди, которым я ночью пропитываю сигарету...

- Добрый вечер, я - О. и я больна сексом. Чем секс обыкновенней, тем он кажется мне извращённее, и я ищу чего-то нового, что меня пугает.

- Меня зовут В. и я алкоголичка.

- Здравствуйте, меня зовут М. - я испытываю нездоровое наслаждение от еды, а если точнее, от мороженого.

- Меня зовут И. и я влюблена в смерть. Я люблю с ней флиртовать, ходя по ночному карнизу крыши, словно кошка, люблю также ходить по весеннему льду реки, или как бы сказал Набоков "по тонкому льду счастия", не умея даже плавать.

- Привет, я - Саша, и я испытываю странную, почти порочную тягу к книгам, получая от них чисто телесное наслаждение, сравнимое даже с сексом.
Не смотрите так на меня, не улыбайтесь.
Что? Ладно, поскольку я здесь новенький, я расскажу вам мою историю любви к книгам, точнее, к одной удивительной книге, к "Машеньке" Набокова.
Но сначала мне нужно рассказать о том, как это всё зарождалось.

Ещё в совсем нежном возрасте, я обратил внимание, как однажды вечернее солнце, любовной, тёплой лаской касаний, дотрагивалось до корешков книг на полке родителей.
Мне тогда это казалось таким странным и нездешним явлением, словно бы уставшая и счастливая женщина в розовом, шёлковом платье проходила по коридору к себе домой о чём-то задумавшись и касаясь лиловыми, вспархивающими, словно мотыльки, ноготками, "дверей"... словно бы она знала тех удивительных людей, что за ними скрывались: Дориан Грей, Мадам Бовари, "Демон" Лермонтова ( странная это была комната, с тёмной, обшарпанной дверью, за которой бархатно и жутко цвёл некий тёмный шелест дождя, словно огромный, чёрный мотылёк, размером с человека, залетел в окно, и бьётся, бьётся несчастный о стены, роняя вазы и книги: кто откроет эту дверь - нежно сойдёт с ума от сладкого ужаса смерти), Лигейя ( эта бледная, болезненная дама постоянно о чём-то вздыхала, словно бы беспокоясь соседним, мистическим шумом в соседней квартире), Доктор Живаго, Братья Карамазовы ( жившие в одной комнате братья меня особенно привлекали, а слышимые из за стены, от соседей, вечные пререкания, женские слёзы, мужской смех и ещё что-то громкое, ухающее, казалось, доносились из за двери этих странных братьев, скрывающих некую тайну).
Вот, солнце остановилось у лиловой двери с номером 6, и вошло в неё: это был 6 том некоего господина Набокова, в котором он проживал с какой-то Лолитой.

Дня через два, касаясь пальцами книжных корешков, словно играя на цветных клавишах счастья, я следовал в сторону солнца.
Братьев уже не было, видимо, их выселили за их вечные скандалы, и на их место заселилась прекрасная незнакомка - Машенька.
Робко постучав пальцем по корешку, я вошёл, ибо дверь была не заперта.
То, что я увидел тогда, почувствовал, осталось со мной на всю жизнь.
В свои девственные 12 лет, словно бы уйдя с головой в какой-то волшебный, нарниев шкаф, я читал о том, как в первые дни любви Машеньки с неким Львом Ганиным, у неё распухали губы от поцелуев, и на бледной шее появлялись нежные подтёки.
Это чувство, и последнее, таинственное слово в особенности, были для меня чем-то волшебным, сладко-непонятным.

Сердце слегка закружилось, покачнулось... я облокотился рукой о тёмную стену, сполз на корточки, как при расстреле, и продолжал читать: кожа на её открытой груди медленно остывала от прикосновений его губ и сырого ночного ветра.
Они говорили мало, говорить было темно...
Сердце забилось жарче, каким-то шёлковым, тугим цветением, какое чувствуешь, когда поймаешь в ладони бабочку: приоткроешь ладошку - из бархатной трещинки лиловой, рассечённой темноты веет дождём и цветами...приникнешь глазом к этой пойманной в ладони карманной ночи, и кто-то от-туда словно лизнёт крылом твои ресницы, так похожие на зеркальный трепет мотылька.
Читать тоже стало темно, ибо кто-то из родных зашёл в светлую комнату, не увидел меня, "раненого в сердце" за шкафчиком, и выключил свет.
Подобно романтическому герою, ночью назначившему свидание с кроткой барышней, я прижал книгу к груди, прошептал ей что-то наивное, нежное, поцеловал и поставил на место, словно бы проводив до дома.

В эту ночь мне снились странные сны.
Я с кем-то целовался в ночи, но с кем - не было видно, словно бы я целовался с самой ночью.
У меня распухали губы... больно было целоваться, и тогда я касался её губ одними пальцами, но и они распухали...
Потом была какая-то жаркая женская грудь, которая буквально горела, цвела алыми язычками огней, и надо мной и над девушкой, которую я обнимал, стояли смущённые пожарники, говоря что-то о подтёках в пожарном шланге, о том, что вот-вот должны дать напор посильнее, и потому я должен подождать.
Тьма шелестела, закипала дождём и звёздами. Сад остывал, капали алые листья с деревьев.. Пожарники расходились, оглядываясь, что-то с улыбками показывая друг другу руками..
Проснулся я среди ночи от странного, стыдливо-сладкого чувства и какой-то цветущей, улыбающейся теплоты внизу живота: это была моя первая поллюция.
На следующий день мы поехали на дачу, а когда вернулись, то вечером я обнаружил на книжной полке печаль: моя Машенька пропала...

Дни и месяцы тянулись пресной и тёплой жвачкой, когда от скуки в детстве берёшь кончик жвачки, вытягивая её перед собой бледной, бессмысленной дорожкой в вишнёвое, закатное небо...
Мадам Бовари тоже куда-то пропала.
Набоков со своею Лолитой уехал куда-то.
На полочке остались какие-то невинные и даже девственные книги, которые никто не открывал: Алиса в зазеркалье, Пеппи длинныйчулок, Русалочка...
От нечего делать я ушёл с головой в зазеркалье с Алисой.
Разумеется, целовался, но зеркала искривлялись, отражая иное, и я как бы целовался с птицами и звёздами за окном и даже с вишнёвым, приветливым пудингом... Потом флиртовал с русалочкой...

Проходили года. Я рос, росли и книги.
Появились довольно серьёзные и страстные интрижки : Мария Полозова из "Вешних вод" Тургенева, прустова Альбертина, дама с собачкой, Мадам Бовари ( она вечно куда-то ходила, но всегда возвращалась под утро, неизменно вздрагивая, проходя мимо комнаты со Стейнбеком - что-то про мышь, - и грустного рассказа Woundeda Deer-Kahlo - Як)
Тогда я был страстен и юн, и у меня могло быть по 5-6 книг за неделю, более того, у меня хватало сил сразу после жарких объятий с какой-нибудь Венерой в мехах, тут же отправляться на вечерне свидание с Эмили Бронте: истомлённый, бледный, у меня на груди сладко засыпал "Грозовой перевал".
Не хочется хвалиться, но в то безумное, жаркое лето с вечерним посверком сиреневых, вересковых звёзд, я мог перечитать за один раз 3-4 главы этого страстного романа, и только тогда я мог утолить своё желание.

Но бывали и печальные, одинокие дни без интрижек, и, каюсь, вдали от любимых книг, уезжая на учёбу, встречаясь там с неприступными - пробовал к ним "подкатить", но не вышло - и холодными, словно бесчувственные ангелы с далёкой звезды, книгами по тригонометрии, сопромату, я иногда уединялся в ванной, закрывал глаза, словно тёплое одеяло натянув на грудь воздушную белую пену, и думал о Машеньке, перечитывал в мыслях те самые нежные строчки...
Кран подтекал, играла мелодия Андре Капле, что-то о ночном ветре, лопались улыбчивые пузырьки пены, отражая что-то радужное, какое-то высокое лазурное небо, лиловую зарю и щурящееся от счастья сердце в цветах...

Как я вновь встретил свою Машеньку?
Она появилась в моей жизни так же естественно, как радуга после дождя.
Один мой друг расхваливал мне какую-то книгу Сирина, но я как-то мало обращал внимание на его слова, лениво листая Метель Пушкина.
Но однажды, придя к нему в гости, я увидел её, мою Машеньку: она стояла в вишнёвом платьице возле окна и смотрела на дождь. Я робко положил её на плечо руку, она обернулась, светло улыбнувшись..

Альбер Камю однажды заметил о ничтожестве и величии этого мира: в нём совсем нет истин, только любовь. Царство Абсурда, спасение от которого - в любви.
А что, если любовь - это сошедшая с ума истина? Безумная любовь... да, наверное так можно назвать мою любовь к Машеньке, к искусству вообще.
Меня не интересовали обычные, живые женщины, но бесконечно привлекали и кружили сердце, Каренина, Настасья Филипповна, Лигейя, Женевьева Терговен...
Да, я встречался с женщинами, но вечером назначал свидания именно с этими героинями.
Более того, катарсис искусства на каком-то нежно-лиловом горизонте духовного наслаждения, сливался с экстазом чисто телесным: у меня увлажнялись глаза, ладони, сердцебиение учащалось, немел кончик языка и кончики пальцев, и какая-то блаженная, шёлковая прохлада проходила по всему телу, и из кончиков пальцев, которые я подносил к глазам, словно бы меланхолично стекал в воздух дымок бледно-сизого, трепещущего света.

Вам кажется это странным? Болезненным? А мне в этом видится решение трагедии любви на Земле: когда я обнимал обычную женщину, я обнимал какую-то сверкающую, дышащую, изогнувшуюся точку в пространстве, обнимал её дыхание, пряный запах женщины, что стекал меж моих ресниц, целующих её волосы, шею, грудь, живот... аромат стекал меж ресниц, словно меж пальцев души, в своих вечных, чёрных перчатках...
А тут я обнимал сверкающую, обнажённую роскошь времён и пространств, я обнимал, ласкал ночь, милую листву деревьев, дождь и карие цветы... и всё это сладко, райски составляло мучительно-важную часть женского естества в книге.

Сейчас стыдно признаться, но я, взяв у друга почитать Машеньку, так и не вернул её ему: я увёл мою Машеньку у лучшего друга...
Так началась счастливая пора наших отношений, нашего безумного лета.
Что есть женщина? Великая книга жизни, и я читал ей до самозабвения, днями и ночами, приходя на пары невыспавшимся, истомлённым.
Гуляя в городском саду после занятий, мы ели вишнёвое мороженое, смеялись в кафе над макаронами, что принесли за соседний столик. Серьёзным голосом я ей говорил: макароны растут в Италии. Когда они ещё маленькие, их называют вермишелью

Как славно было с ней кружиться в саду, среди улыбок ветра, цветов!
Я брал её белые, раскрытые ладони в свои ладони, и мы кружились, счастливые, пьяные - ну, пьяным был только я, т.к. Машенька вообще не пила спиртного и если и была пьяна, то лишь от любви, - а потом падали в цветы, похожие на лопающиеся, счастливые пузырьки пены, и нежно смотрели друг на друга, и улыбались вместе с цветами, под странные взгляды смотревших на нас прохожих..
Сорвав дикую алую розу, взяв её в зубы, я на четвереньках, словно верный пёс, принёс ей розу, и она приняла её, спрятав у сердца, как живую закладку и память нашей любви.

Ах, я читал мою Машеньку буквально везде! однажды, зайдя в какой-то музей, мы с ней уединились от посетителей в уютном, шёлковом полумраке: сумасшедший! - прошептала Машенька улыбчивым голосом, и отдалась мне: на нас смущённо смотрели со стен картины 19 века: какой-то овальный портрет с рыжеволосой дамой, мужчина в зимнем саду в цилиндре и в чёрных перчатках с тростью.
В то лето я даже сбросил несколько кг., ибо мы читали друг друга постоянно, везде: в ванной, на заднем сиденье в такси и в кинотеатре ( шла Бовари, ещё что-то про студента на машине, сбившей какую-то Клару, с грустными глазами, как у лани), несколько раз на кухонном столе, забыв о еде, что падала со стуком на пол: мы буквально пожирали друг друга...
Мы занимались "этим" стоя в лифте, застрявшего где-то между небом и землёй, лёжа в кровати, на нудистском пляже, и даже в туалетной кабинке в самолёте ( видели бы вы глаза той женщины, что стучала к нам в дверь: дверь открылась, и из неё, стыдливо улыбаясь, тихо вышли я и Машенька, оправляя на бёдрах красное платье глянцевой обложки, но чаще всего - любимая поза чтения Машеньки, - она была сверху... А бывало, Машенька, сонная, нежно-растрёпанная, лежала на спине на постели, я подходил, ложился перед ней, раскрывал её белые, чуть заострённые, словно колени юной девушки, странички, и лицом, всем сердцем, уходил, нырял в тёплую, тёмную рябь строчек...

Однажды ночью, истомлённый долгим чтением, я откинулся на подушку и закурил сигарету, нежно смотря на счастливую, притихшую Машеньку, отвернувшуюся к стенке.
Мне вспомнилась грустная сцена из книги: некий старичок в чёрном макинтоше собирает острой палкой табачные кончики на улице.
В переписке с Уилсоном, Набоков обмолвился о "Письмах Асперна" Миллера: человек курит в темноте возле окна сигару, а другой человек, смотря на него с противоположного окна, видит красный кончик: у читателя может возникнуть образ красного карандаша или собаки, которая себя облизывает.
На это Уилсон пишет: в переведённой вами "Камере обскура", вы перевели кончик сигары как "tip" - кончик.
Набоков ничего не ответил...
Забавно всё же Набоков иной придирается к другим писателям: у его сигары, выходит, два кончика. Если прикурить её с середины, то её, словно вермишель, которую с двух концов едят влюблённые, целуясь в конце, могут курить сразу два человека...

Тема с сигаретами вообще одна из важнейших в романе: что хотел сказать Набоков этим роковым старичком, в начале и конце романа подбирающего окурки, словно следы прошлого?
Или же тренировка воли ГГ., когда он ночью вставал с постели и бросал в почтовый ящик окурок?
Неужели и любовь, прошлое, можно докурить, не оставив следа? Моё сердце в ночи, словно яркий, тлеющий кончик сигареты: моргает огнём, дышит, гаснет, роняя пепел пульсаций в пустоту...
Мне иногда нравится повторять за героями любимых книг их чудачества - правда, один раз мне это стоило сломанной руки и пощёчины: два разных случая, к слову.
Так вот, я встал среди ночи, вышел на улицу, чтобы бросить окурок в почтовый ящик.
Дойдя до него, коснулся окурком прорези, и пошёл с ним обратно, бросив в ящик упавший с дерева алый лист.

Возвращаясь под утро домой - каюсь, милая Машенька, я зачитался каким-то женским журналом с Изабель Юппер и Ириной Брук на обложке, оставленным кем-то на лавочке, - я впервые увидел наш с Мешей жёлтый дом глазами Набокова, а конец романа мне удивительно напомнил онегинскую тональность окончания "Дара".
Утро. Талый ветерок синей, утренней прохлады.
Никого ещё нет, лишь я и Машенька на лавочке, словно одни на всём белом свете.
В воздухе порхает мотыльком алый лист: это похоже на сердцебиение воздуха.
Мои руки, как всегда, на книге. Подошла чья-то тень, потом подошёл человек, сел на лавочку возле меня, и чья-то милая женская рука коснулась моей руки, улыбчиво спросив, что я читаю...

Альтернативная концовка истории

Стилистический сквознячок, хлопнувшее окно страницы...

Когда я ему потом говорила об одном мучительно-важном эпизоде в романе, он не верил, не хотел верить.
Мы с ним читали Машеньку уже вместе, что случалось не часто, ибо он предпочитал читать меня, но всё равно я иногда его заставала с Машенькой в различных укромных местах..
Да, он не хотел верить, но любил, как в книге, укрываться со мной зимними вечерами под какой-нибудь каменной, тёмной радугой арки, целовать меня там, говоря о том, что "снеговая эпоха любви" в романе - это отсылки к блоковскому циклу "Снежная маска", с её инфернальным образом России, женщины...
Он говорил мне о "снежном вине", сыпал снегом на мои губы, словно лил пенное вино в лучший из всех бокалов, дышал на них, и пил талую нежность дыхания и алых губ.

А я улыбалась и говорила ему о том странном, страшном месте в романе: они встретились под аркой, где - в опере Чайковского гибнет Лиза
Захмелевший от моих губ, вина и ночи, он отворачивал лицо к дыму метели звёзд на небе, и бредяще шептал плачущим голосом о каком-то чёрном макинтоше, карандаше и спичках...
Понимал ли он, что это отсылка к Пиковой даме?
Вот только у Чайковского, в отличии от Пушкина, всё закончилось трагичнее: Лиза, подобно лермонтовской Тамаре, называвшая Германа "прекрасным падшим ангелом", ожидая его ночью у реки, увидит его, но... Герман будет безумен, он что-то будет шептать о картах - помнишь, как Ганин всё бредил неким пасьянсом жизни, что должен сойтись?, - и не узнает своей любимой.
Милый, это последний круг ада любви: быть вместе, и понимать, что любимый тебя не узнаёт, словно тебя и нет.
Лиза с горя бросится в реку - если не ошибаюсь, в романе тоже мелькнёт образ Стеньки Разина и княжны, брошенной в реку.

Я говорила ему, а он не верил... ты не верил, милый, всё ещё думая, что искусство может заместить собой жизнь, что голубая роза на обоях Ганина, возле которых он бредил в юности в тифу, может оказаться голубым лепестком неба, с замеревшей на его кончике сверкающей росинкой Земли, отразившей силуэт задремавшего Будды, ты говорил... он говорил, что из цветка искусства может произрасти целый мир, населённый людьми и любовью.
Да, он постепенно сходил с ума, как и Ганин без своей любимой, видя синих, метерлинковых ангелов: может и лучше, что Ганин уехал, не дав увидеть приезжающей Машеньке своё безумие...

Вечер, дождь за окном, я сижу в углу дивана; в моей правой руке, тлеет сигарета, похожая на красный карандаш, в левой руке, словно алая роза - бокал вина. На мои колени положила голову моя верная собака - Сон, скрашивающая мою вечную бессонницу ( вообще, несколько странно, что у Набокова, с его чисто кошачьей стилистикой, словно бы крадущейся по карнизам того и этого света, тексты населены именно собаками...)
Помните концовку романа, тех сумасшедших, бесстрашных синих ангелов на крыше, мимо которых шёл к вокзалу, к своей Машеньке, Ганин?
Описанный им дом, этот жёлтый, деревянный переплёт вам ничего не напоминает?
Да, образ книги через пару строк и правда потом мелькнёт, но как-то незаметно, так что читатель не догадается, что речь уже идёт не о Ганине, но о будущем писателе, о нас с вами и его музе, о которой он уже пишет книгу.

Флобер, в письме к Луизе Кале, довольно цинично заметил: Бог сотворил самку, мужчина создал женщину"
Но разве не женщина создала любовь, обожествив её? Разве не любовь создала из мужчин и женщин, ангелов на земле, пусть и падших?
Как вы уже догадались, никакого Саши не было и нет, я его выдумала, создала, словно Галатея, наполнив его собой, а потом, всецело пропитала своё сердце его телесностью и своей душой, блаженно и тепло обнявшихся в его образе.
Никакого Саши нет, а есть лишь я - Маша.

"Я, я, я. Что за дикое слово!", от него можно сойти с ума: яяя-аа... последняя буква алфавита переходит в первую, и всё начинается по-новой.
Я... как капля звука, капля от слезы, отразившей всего человека.
Вы не думайте, я не плачу, это просто соринка попала мне в глаз...
Да, помните последние предложение в романе?

"И когда поезд тронулся, он задремал, уткнувшись лицом в складки макинтоша, свисающего с крюка над деревянной лавкой.

Вы серьёзно думаете, что главный герой "задремал", уехав, не дождавшись Машеньки?
Прищурьтесь сердцем, разве вы не видите, как в полумраке, по-чеховски вздрагивают его плечи, как сжимается его рука на коленке?
Передо мной лежит открытая книга - Машенька, в которой лежит закладкой осенний алый лист - это моё обнажёное, разбитое сердце.