Мама!

Флобер мечтал создать такой роман, в котором бы не чувствовалось присутствие автора, словно бога в мире, но где бы малейший жест красоты, слова и движения сердца, поддерживались бы самими собой, внутренним напряжением, где сверкнувший на весеннем солнце клейкий листочек, словно горящая свеча, говорил бы о боге больше, чем вся искусственная суета слов о нём.
Фолкнер создал такой роман. В нём нет ни одного авторского отступления : есть лишь голоса персонажей, лирический пульс дыхания их слов, сердец, глаз, тени слов и звуков.
Но почему от сбывшейся мечты Флобера веет экзистенциальным, тёмным сквознячком, словно бы кто-то не прикрыл дверь последней страницы?
Почему бледно синие листочки глаз главной героини на ветру у окна похожи на дрожащее пламя свечи, которое вот-вот задует?
Автора в романе нет : он пантеистически разлит в персонажах, листве за окном, звёздах на воде, которые, словно в стихе Есенина, пьёт один из сыновей героини. Вот, звёзды допиты... На донышке вечера ещё плещется солнце, но и оно скоро погаснет, умрёт, и тогда на небе взойдёт грустный призрак солнца - луна.

Дальше...

Есть ли автор в этой книге? А бог в нашем мире? Фолкнер оставил своих персонажей наедине с ночью, душою и ветром : они говорят друг с другом, через друг друга, словно стихии Земли, и хор их голосов похож на голоса из под земли из повести Достоевского "Бобок".
Но это голоса из ночи : чернозём ночи осыпается, дышит, ибо вот-вот воскреснут голоса, и покажутся те, кто говорил, ибо всё происходящее - апокриф апокалипсиса.
Возможно, бог и существовал однажды, правда, не очень долго. Он пожертвовал собой, став звёздами, листвой на ветру, улыбкой матери смотрящей на детей из окна...
А если матери не стало? Если жизни не стало, ибо она предана, распята?
Бог умер, как и голос Фолкнера в романе, а мы и не заметили этого, продолжая свои разговоры с ночью и друг с другом в ночи...
Разве бог умер на кресте? Нет, это лишь судорожный отсвет рефлексии воспоминаний об однажды содеянном нами : судорога памяти.
А что, если и бога никакого не было, а была лишь Мама, жизнь?

Я сейчас буду говорить со своей душой и текстом, как герои Фолкнера говорят о себе в 3 лице, говорят о смерти матери...
Передо мной две белые страницы открытой книги, словно два освещённых изнутри окна, за которым вечер и дождь.
Я пальцами слушаю звёзды и дождь : вечер капает, стекает по окнам тёмными струйками строчек... ладони, словно два бледных мотылька, мечутся по стеклу, целуют дождь и ночь, словно бы желая что-то вспомнить, припомнить тёплой памятью касаний что-то важное, что уже было однажды в такой же дождь за окном.
Милые пальцы, не плачьте, не тычьтесь слепыми кутятами в звёзды и млечный путь...
Вы что-то вспомнили, касаясь смутного лица трагедии и грусти в романе?
Вы тогда были ещё маленькими, порхали над цветком солнца в окне, а за окном был гроб и мёртвый папа.
Мотыльки замерли на миг в каком-то обмороке воздуха и солнца, и упали с вдруг потемневшей высоты на мои колени.
А потом был дождь, голоса теней, была мама и ночь, я был, а потом меня не было, ибо пришёл сон и звёзды прошумели, проколосились над грудью и тёмной рьбью век.

Этот удивительный роман Фолкнера о смерти матери и её сыновьях, дочери и муже, по своему переносящих утрату, отправляющихся с гробом в сторону заката солнца, дабы похоронить мать, жену, там, где она родилась, где была счастлива, удивительно напоминает шедевр Андрея Платонова, рассказ " Третий сын".
Вы верите в телепатию? А в сокровенную связь двух душ, искусств?
Нина Берберова где-то писала об "аллитерации капель на окне", но ведь есть и аллитерации сердцебиений, аллитерации тёмной ряби строчек на тихой глади листка : капнуло сердце, звезда, и пошли разводные круги строчек и мыслей по миру, обнимая мир..
Круги строчек похожи на паутину. Вот, краешка такой паутины коснулся мотылёк в 1935 г., когда был написан рассказ Платонова.
Но дыхание, тёмное цветение паутины началось в 1930, когда и был написан роман Фолкнера, написан за 6 недель, в каком-то пьяном сумраке, обмороке сердца на пустынной электростанции, где он работал, где пил от безысходности, подобно Достоевскому, ночью творя свои тёмные миражи искусства.
И как от взмаха крыла мотылька может произойти цунами на другом конце земли, так и от этого взмаха души нашего мрачного, русского гения, начался этот роман, ибо не стало времени, оно превратилось в пространство, дышащее тёмным зрачком разводных кругов паутины : время осталось позади души, как память, как оплывший воск свечи.
Замысел рассказа у Платонова возник почти сразу же после смерти матери в 1928 г, когда он так же как и Фолкнер работал на электростанции : электричество самой жизни, мысли, гроз в ночи, пронзило пространство и время, связав двух гениев : их музы, словно тёмные мотыльки, ринулись на бледно освещённое окно ночи, за которой тихо теплилась дрожащая свеча месяца.
Свеча горит на столике Платонова в 1935 г. в его квартире на Тверском бульваре 25 ( рядом с этим домом Мастер встретил свою Маргариту).
Прозрачно озарённое окно блеснуло крылом мотылька, похожего на дрожащий отсвет свечи.
Рядом с Платоновым его жена - Мария. Он переводит взгляд с окна на рукопись, и продолжает писать рассказ об умершей матери, её печальном муже, пославшем весть сыновьям во все концы Земли о горе.

Забытая лампа оставленная среди ночи в поле, вокруг которой бьётся тёмными мотыльками осенняя листва. Она горит, пульсирует призрачным светом в каком-то пароксизме и шёпоте света, словно бы в некой азбуке Морзе мигания, желая что-то передать с того света : дети слетелись на гаснущий огонь жизни своей матери.
Они уже выросли, у всех свои дела и заботы. Они давно не виделись, и теперь говорят друг с другом как в детстве : когда смотришь на их тени, кажется, что это тени тепло говорят меж собой : заговор теней.. а за стеной, в гробу тихо лежит тело матери, словно бы подслушивая милые ей тени.
Но был третий сын, образ Христа, приехавший на похороны со своим ребёнком, девочкой : его одного нет среди говорящих, улыбающихся теней.
Но вот, полоса света под дверью его комнаты, словно лезвие прибоя наступающего дня, режет тени, голоса, и тени смолкают, тают.
Он один переживал утрату матери, как у трату мира, и его появление из сияющего проёма комнаты с ребёнком - апокриф пришествия, смутный, почти зеркальный отблеск маленького Христа на руках на картине Рафаэля.
С его появлением вся жизнь, все дети проницаются до глубины души осознанием утраты, и природа, словно нежная мать, звёздами и ночью наклоняется в сострадании над своими детьми.

Удивительно, но и у Фолкнера именно третий сын отличается от всех : его больше всех любила мать, на него падают стрелы дождя тёмных слухов о чёрствости, бессердечии.
На нём одном лежит отсвет неба и ночи, ибо он был тайно зачат ночью в саду не от мужа, но от священника : он - тайный грех, мука и надежда матери, в стремлении её души к небесам из этой постылой земли.
Но на этом не исчерпывается связь между произведениями Фолкнера и Платонова.
Более того, в эту удивительную, телепатическую связь искусства вторгается 3 голос - Хемингуэй.
Известно о нелюбви Хемингуэя к Фолкнеру и его словам о том, что он точно знает, в каком месте произведения Фолкнер начал пить, а в каком он пить закончил ( как говорится : рыбак рыбака...)
Известно также и о том, как прочитав рассказ Платонова "Третий сын", Хемингуэй был так потрясён, что сказал потом : я учился писать у Платонова.
Именно этот рассказ Платонова повлиял на стилистику и общую атмосферу "Старика и моря" ( когда рождалась повесть Хемингуэя, в это же самое время, на другом конце земли, в заснеженной Москве января 1951 г. у муках умирал Андрей Платонов), в котором жутко отзовётся - жутко, если знать, что эта повесть сокровенно связана с романом Фолкнера, - тема рыбы.
В романе Фолкнера младший сын сойдёт с ума от горя, желая зарыться, нырнуть сердцем в тёплый сумрак хлева, в котором нежным призраком дышит корова, тепло на его ладони и грудь ( опять-таки, родная тема для Платонова, словно бы сошедшая со страниц его рассказа "Корова"), но мальчик словно бы захлёбывается сумраком, ночью.
Он поймал большую рыбу, когда мама была ещё жива, и теперь, когда матери уже нет, а все едят эту рыбу, ему кажется - тёмное эхо таинства евхаристии, т.к. рыба в Христианстве символизирует Христа. Блаженный Августин пишет : в тёмной бездне смерти, как во глубине вод, Он мог оставаться живым, то есть, безгрешным, - что рыба и мама как-то связаны.
Заплачут небеса. Ночь хлынет на землю звёздами и дождём, ночь прольётся реками по земле, и когда гроб будет плыть по воде мрачной лодкой, сошедший с ума от горя и жизни младший сын, грустно прошепчет : моя мама - рыба.
На самом деле, древнейшая символика ночи - как тёмных, древних вод, и крыльев-плавников : бездна, ближе грешной душе человека, нежели небо.
Да, и в небе можно утонуть, но так родственно захлёбываться как в бездне ночи, смерти и греха, душа не может ничем : так на итальянских примитивах художники средних веков изображали крылатых рыб, парящих в тёмной синеве неба...
К слову сказать, акул, нападавших в повести Хемингуэя на пойманную стариком - богом, - рыбу, в романе Фолкнера олицетворяют чёрные грифы, парящие в небе над гробом.

Но есть ещё одна мрачноватая связь между произведениями Платонова и Фолкнера.
В 1930 г. когда Фолкнер пишет свой роман, в котором на глазах ещё живой матери её ребёнок делает ей гроб, Платонов работает над своим мрачным шедевром : "Котлован" ( к слову сказать, образ гроба, плывущего по воде, совершенно платоновский, спиритуалистически блеснувший в его сюрреалистической повести "Ювенильное море"), в котором дети страны, на глазах умирающей матери, роют ей "могилу", строят себе гробы, дабы в них спать ( готовятся к тому, чтобы быть мёртвыми, сказал бы о них Фолкнер).
И даже образ мёртвой матери, тёмным, судорожным блеском сверкнёт в романе Платонова, и рядом с ней, тепло прижатая, прибитая к ней от холода мира, от прилива ночи - её маленькая дочь : мать уже долго мертва, а дочь, как и дети в романе Фолкнера, не могут её покинуть : они прибиты к ней, как к кресту.
Мать - подобие острова, на котором затерялся ребёнок. Мать - планета, голубой, блуждающий, мёртвый островок в волнах ночи, на котором к немым и безучастным звёздам несётся уставшее человечество : безумные дети Земли.
Сначала дети убили Отца - бога, потом взялись за мать - жизнь, а когда обессмыслили, обесценили жизнь, человечеству нечем, некуда стало жить.
Переплетение, соитие Танатоса и Эроса в романах Фолкнера и Платонова вырождается в солипсизм любви и к богу и к человеку и к миру, вырождается в довольно редкую для классической литературы тему Онана (мастурбации), как физической, так и сердечной, словесной : слова и сердце - в ночь; жизнь, плоть, тратятся в никуда ( справедливости ради нужно сказать, что у Фолкнера данная тема подана в невесомых, спиритуалистически-девственных тонах)
Человек экзистенциально отделён от мира, отвёрнут к стенке и ночи, холодно замкнут в себе, в каком-то тёмном шёпоте касаний желая себя согреть, полюбить - ибо жизнь и бог молчат, - наконец, удостовериться, что он ещё существует, но семя изливается в ночь, которая не может зачать, не может стать матерью, жизнью ( жуткая тема Фолкнера, страх стать в этом мире не только матерью, но и отцом : трагическая утрата в мире и того и другого), и даже единственная дочь, едущая по дороге в телеге с гробом матери - беременна : тайно, как и мать, зачавшая в ночи и грехе, и теперь в муке думает об аборте, и её плоть, её кровь, словно мужское семя, также должно исторгнуться в ночь...
Крика о том, что бога в мире мало, что бога нет - в искусстве достаточно, но у Фолкнера, пожалуй впервые в искусстве прозвучал тёмный, вязкий крик о том, что женщины, матери трагически мало в мире, что жизни, её смысла - нет.

Трагические тени "Возвращения" Андрея Звягинцева и "Мамы" Даррена Аронофски, бледно легли на этот роман : представьте Сикстинскую Мадонну Рафаэля с младенцем на руках.... а теперь представьте, что лицо у матери в подтёках крови, руки - в ссадинах и ранах, а на груди надорвана одежда, но она всё равно продолжает смотреть на своего перепуганного, тепло прижавшегося к ней ребёнка с нежностью и любовью; ребёнок превращается в тёплое, обнажённое сердце матери, которое она несёт безумному миру...
Мать и творит жизнь, и прощает то, что не в силах простить даже бог, и... наказывает бога и жизнь, ибо она их породила.

Если это наказание, то неправильное. Других дел, что ли у господа нет?

Это могли быть последние слова Мамы, жизни, грустно смотрящей из смерти на то, что сделали с жизнью, опалив огнём её лицо и тело... и не так уж важно, кто : бог, или её, его дети - живые осколки её разбитого сердца!, -
и лишь голос матери в романе, словно голос из под земли, из ночи : парус голоса на бледных волнах дрожащих под пальцами страниц, похож на "Голос из хора" в стихотворении Блока : это предупреждение, это молитва и тёмный крик, ибо красота, любовь, надежда, душа и Земля - тоже являются матерями, отверженными на этой земле.
Милая Земля, прости нас за всё, что мы сделали с тобой, за то, что вырубаем твои леса, словно бы строя тебе гроб, за то что отравляем реки и воздух, по которому ты поплывёшь к звёздам кроткой Офелией..
Голубые, лёгкие ладони ветра в моей руке - твои ладони. Сжимаю и целую их, целую ветер : ты опять ускользаешь от меня нежным призраком...
Голос оборачивается к вам, читающим эту историю, к миру : любите, цените матерей, пока они живы, пока светят их тихие сердца и ладони над нашими склонёнными и тёмными головами.