Два слова о внутренней гармонии "Верочки" (к рассказу А. П. Чехова "Верочка")

Есть у Чехова тексты, которые не хочется выпускать из рук. Они как драгоценные камни, которые вертишь-вертишь перед глазами без остановки - грань к грани, за каждой сияет, в каждом изгибе гармония и изящество, ни щербинки, ни царапины. Или как часики, которые в старые времена носили в нагрудном кармане - выпуклые, в позолоте. Резные стрелочки семенят друг за дружкой, а откуда-то из глубины еле слышно - тик-так, тик-так.

Одним из подобных текстов является великолепная, неповторимая, шедевральная "Верочка".

Даже если закрыть глаза на смысловое наполнение рассказа, которое заслуживает отдельного разговора, "Верочка" как текст представляет немалый интерес с точки зрения внутренней организации и построения. И вот лишь два пункта, на которых сейчас хотелось бы остановиться.

1. Реконструкции и репродукции

"Верочка" повествует нам об отъезде Ивана Алексеевича Огнева из N-ского уезда и его прощании с Верой Гавриловной Кузнецовой. Мы следим за перемещениями главного героя, его разговорами, мыслями, переживаниями - от выхода на ночную террасу до отхода ко сну на постоялом дворе. Однако же несколько раз Чехов выдергивает нас из той заветной ночи (в которую сперва так умело погружает) и раз за разом акцентирует внимание на настоящем Огнева - в котором соломенная шляпа вместе с ботфортами "валяется в пыли под кроватью". Подобное "перемещение объектива" происходит трижды - окаймляя рассказ и пронзая его в самом центре. В некотором смысле подобные "скачки" сбивают с толку и рушат впечатление, навешивая на читателя дополнительные вопросы и рассеивая его взгляд. Возникает, помимо всего прочего, немалый соблазн решить, что на пыльные ботфорты под кроватью возложена роль символа, который во что бы то ни стало надо разгадать, сместив таким образом свое внимание с прошлого на настоящее, о котором мы знаем слишком мало. После десятка неудачных попыток пробить брешь в символизме "подкроватного" бытия, можно и вовсе решить, что перемещения между значительным (в контексте рассказа) прошлым и незначительным (аналогично) настоящим - случайно, и никакой смысловой нагрузки не несет.

Но не тут-то было. Перетягивание каната из одной эпохи в другую в пространстве текста становится принципиально важным, в некотором роде ключевым процессом. А шифром к пониманию этого процесса становятся слова самого Ивана Алексеевича:

"Он шел и думал о том, как часто приходится в жизни встречаться с хорошими людьми и как жаль, что от этих встреч не остается ничего больше, кроме воспоминаний. Бывает так, что на горизонте мелькнут журавли, слабый ветер донесет их жалобно-восторженный крик, а через минуту, с какою жадностью ни вглядывайся в синюю даль, не увидишь ни точки, не услышишь ни звука — так точно люди с их лицами и речами мелькают в жизни и утопают в нашем прошлом, не оставляя ничего больше, кроме ничтожных следов памяти. Живя с самой весны в N-ском уезде и бывая почти каждый день у радушных Кузнецовых, Иван Алексеич привык, как к родным, к старику, к его дочери, к прислуге, изучил до тонкостей весь дом, уютную террасу, изгибы аллей, силуэты деревьев над кухней и баней; но выйдет он сейчас за калитку, и всё это обратится в воспоминание и утеряет для него навсегда свое реальное значение, а пройдет год-два, и все эти милые образы потускнеют в сознании наравне с вымыслами и плодами фантазии".

Невеселые размышления окутывают героя после беседы со стариком Кузнецовым. С такими мыслями наш герой входит в таинственный ночной сад: “промежутки между кустами и стволами деревьев были полны тумана, негустого, нежного, пропитанного насквозь лунным светом, и, что надолго осталось в памяти Огнева, клочья тумана, похожие на привидения, тихо, но заметно для глаза, ходили друг за дружкой поперек аллей”.

И, если позволите, этот образ - тонущего в сумерках сада, полного размытых туманных фигур - идеально подходит на роль только что описанной Огневым памяти с ее “потускневшими образами”.

Далее перед читателем разворачивается драма, пересказывать которую
нет смысла, - Вера открывается Ивану, Иван мечется и мается, обиды, расставание, попытки вернуться - и горький путь восвояси. И все это читатель воспринимал бы как непосредственную хронику событий, видел бы себя на той самой веранде, у того самого мостика, перед тем самым лесом, если бы не одно но.

“Но” заключается в том, что с самого начала мы оказываемся заперты в призрачном саду с его тенями и туманом. В этом и есть смысл не по-чеховски настойчивого выдергивания нас из ночной экспозиции - оно раскрывает истинную природу сцены, нами наблюдаемой. Мы не шагали по аллеям, мы не подходили к мостику, мы не слышали признания Веры; мы с самого начала путешествовали не по реальным местам, а по памяти Огнева, которую он сам обозначил как грустное пристанище призраков и фантазий. Чехов заковал историю внутрь себя самой и представил вниманию читателя блестящую иллюзию, эфемерную пьесу, зажатую в ею же озвученные рамки и за них не выходящую. Гениальность такого приема сложно переоценить; восприятие зрителя бьется в дверь, думая, что она закрыта - на самом деле никакой двери нет.

2. Романтически настроенные камни

“Верочка” представляется одним из самых романтических текстов у Чехова. Одним из самых близких к классической романтике, если изъясняться точнее. Тесно Антону Павловичу в рамках традиции, это факт известный. И тематически “Верочка” сперва воспринимается как лирика, в какой-то момент слившаяся с философией, - структура рассказа подразумевает вскипание лирической линии (взаимная симпатия, близкое расставание, признание в любви) при прикосновении к философской (ранняя старость, душевное бессилие, неспособность воспринимать красоту). Огневская холодность рушит не только надежды Веры Гавриловны, но и изящную романтическую вязь истории, переводя рассказ в новую, неожиданную - и не сказать что желанную - плоскость.

Однако при более внимательном рассмотрении оказывается, что “изначальная” лирическая грань, представляет собой нечто вроде трамплина для грани философской, на первый взгляд “неожиданной”.

При чтении “Верочки”, а именно при вступлении в игру “философской линии”, читатель может испытывать нечто вроде диссонанса - ему может быть вполне комфортно в пространстве нежной истории о горячей привязанности двух молодых сердец. Во всяком случае со мной было именно так, и я хоть и ожидал от Чехова подобного “па”, был все-таки несколько огорошен таким резким и радикальным рывком от дел амурных к делам “процедурным” (имеется в виду глубинное погружение в патологии Огневской души). И очень долго “Верочка” воспринималась мною не как целостное произведение, а как лист с двумя самостоятельными сторонами. Я признавал серьезнейшее значение рассказа в деле описания диагноза, который в той или иной степени распространен в нашем, городском быту - значение, так скажем, идейное, философское (уж простите за столь частое употребление этого термина). И в то же врем я восхищался лирической гранью “Верочки”, столь мастерски прописанной, столь ярко вырисовывающей атмосферу, пропитанную чувством и тайной сердечного единения, столь понятной и близкой любому не успевшему состариться индивидууму. Грани эти хоть и являлись частями целого, но друг с другом не соприкасались, во многом друг другу противостояли и сбивали с толку - философия подтачивала восприятие романтики, романтика смазывала восприятие философии.

Строго говоря, я, как читатель, не хотел того развития событий, которое нам представили. Я всем своим существом ждал, что история окончится на том же уровне романтичности, на котором она началась и развернулась. Чехов так талантливо растормошил мою читательскую душу, что я готов был руками расталкивать сгущающиеся тучи философии лишь бы не терять ту прекрасную картину, которую я успел увидеть. И я кидался на Огнева, тряс его за плечи, бил по щекам и кричал в его уши:

- Да скажи же ты ей “да”! Господи, столько во всем этом жизни, поэзии, смысла, что камень бы тронулся, а ты... ты глуп и нелеп!

Что там камень! Даже читатель тронулся! Тронулся настолько, что забыл про серьезный тон заметки и принялся усеивать строку восклицательными знаками.

И в этот момент мы понимаем, что Чехов справился. Что гениальный, удивительный, неотразимый Чехов только что сыграл с нами в игру.

Внутренняя логика рассказа построена так, чтобы
подвести читателя к “диагнозу” Огнева максимально подготовленным - распаленным, растревоженным красотой и поэзией. Мы должны возмутиться, взбунтоваться против бесчувствия главного героя - и тем самым ощутить его острее. Вся эта удивительная и прекрасная романтика звенела для того, чтобы мы вместе с Огневым онемели от его внутренней тишины; чтобы холод его сердца на фоне нашего жара был воспринят болезненней, как нечто ужасное, неестественное и невероятное. Чтобы мы испугались “ранней старости” так, будто это в наш затылок она только что дохнула.

Fin.