Еще пара слов о паре слов

Бывают таинственные вещи-артефакты - коснешься, и закружит вихрем воспоминаний, забросит куда-то в прошлое за тридевять земель. Плюшевый медведь, обручальное кольцо, истрепанный дневник, перепаханная заметками книга со свистом выбивают почву из под наших ног и заставляют лететь куда-то, падать, падать, падать, хватая воздух распахнутым ртом.

Но к такому все привыкли, и таким никого не удивишь - каждый уважающий себя человек просто обязан время от времени соскальзывать в дорогие сердцу воспоминания. Несколько сложнее дело обстоит с ситуациями, когда прикосновение обрушивает на вашу голову водопад ЧУЖИХ воспоминаний и переживаний. А ведь именно это происходит при чтении хайку.

Ранней весною,
На поле ищу цветы
Тебе в подарок.
Рукава моих одежд
Вымочил выпавший снег.

Эти слова написаны более тысячи лет назад японским императором со смешным именем Коко. В девятом веке, когда ни меня, ни моих дедов, ни моих пра-пра-прадедов и в помине не было, а на месте "Европейского", где теперь бьют активистов "Лев против", скрипели кронами угрюмые сосны; когда печенеги перемещались от Волги к Днепру, а викинги обустраивались на Фарерских островах, - в далеком девятом веке на каком-то поле искал какие-то цветы некий влюбленный японец. Какое мне до этого дело, спрашивается.

Но почему же у меня сосет под ложечкой и ноет где-то в груди при чтении этих незамысловатых строк? Почему у меня такое чувство, что это я ходил по тому полю в поисках цветов, что это мои рукава вымокли от выпавшего снега? Как объяснить то, что перед глазами у меня стоит вся картина целиком, а не крохотная ее часть, выраженная на бумаге - я вижу, какого цвета небо над полем, я слышу шорохи травы, на горизонте темнеет кромка леса, а рукава у императора несомненно синие в золотых узорах. О том, что цветы - несомненно белые, и говорить не приходится.

Секрет хайку (один из) в том, что оно точечно воздействует на наше восприятие, расталкивая могучую силу воображения, которое хлебом не корми - дай развернуться от материка до материка. Воображение наше - явление капризное, только попробуй нагрузить его деталями - отпрянет, распластается и затихнет. Но вот оброни только, что, скажем, кот жмурится в лучах сулнца, мы увидим и кота, и лучи, и окно, через которое они льются, и занавески, которые не справляются со своей задачей, и печку, на которой пригрелся кот, и пироги в этой печке, и много-много чего еще. Фантазия, не стесненная чужим напором, принимается генерировать картины с такой скоростью, что аж дух захватывает.

Вот и хайку представляет собой подобное иглоукалывание - воображение не сковано предустановленными рамками, ему дается пунктир, следуя которому оно бушует и кипит, выстраивая вокруг себя целые вселенные.

Это первое. Теперь - второе.

Хайку позволяет нам буквально - не метафорически - заглянуть в душу человека, жившего сотни лет назад где-то на краю света. Ключиками послужат образы, вложенные в стих.

За пример возьмем того же господина Коко. Почему из тысячи деталей, которыми поэт был окружен на весеннем поле, внимание его остановилось на вымокших рукавах? Почему именно рукава заняли драгоценные две строки из пяти? Отчего он указал не на лепестки, усыпанные снегом, не на птицу, прокричавшую вдали, не на шепот ветра, скользящего по кромке травы? Следя за взглядом императора, фокусируясь на том, на чем фокусировался он, мы открываем для себя образ его мысли, настроение, переживания, может быть, даже надежды, воспоминания и мечты. Все это трудно выразить словами, но я уверен, что вы меня понимаете.

(Справедливости ради следует отметить - акцент на рукавах может быть поставлен не спонтанно-чувственно, но с холодным творческим расчетом, так как образ намокших (чаще всего от слез) рукавов, насколько я успел понять, в хайку занимает особое место - любовная поэзия востока то и дело вспоминает рукава. Но это мало что меняет. Более того - если дело обстоит именно так, то мы окунаемся не только в чувства стихотворца, но еще и в область его культурологической осведомленности, что само по себе очень ценно - если, выбирая между описанием непосредственных эмоций и реверансом в сторону стихотворной традиции, автор выбирает второе, это о многом говорит. Повторюсь: такое пространство для выводов дает нам формат стихотворения - компактный донельзя и, выражаясь образно, выжатый досуха).

Если у меня в распоряжении есть пять или - того круче - три строки, решусь ли я заполнять их малозначащими "формальными" картинами? Вряд ли мне удастся не повторяться и избежать сравнения с классической "пейзажной" поэзией авторов вроде Афанасия Афанасиевича, но не могу не упомянуть - там, где Фет рисует полотно, Басё ставит запятую, задержав взгляд на которой, полотно мы дорисуем сами. Там, где "пейзажист" (несомненно талантливый) стремится к яркости образа, хайдзин отдает предпочтение чистоте восприятия - какое ему дело до того, тронет ли кого-то песня сверчка под половицей? Важно, что она тронула его - и вот, уже шелестит бумага, и на свет появляется пять строк, вобравших в себя слепок внутреннего мира, прикоснуться к которому может каждый чуть более чем просто внимательный читатель.