Дождь капал, ветер выл уныло,
И с ним вдали, во тьме ночной
Перекликался часовой...

Пушкин. "Медный всадник".

Опять бессонница, опять Платонов и страницы-паруса, занавески-паруса...
Ветер и ночь облокотились на моё плечо, заглянули в книгу, ужаснулись, сжали темно и холодно плечо, и теперь рвутся прочь от земли.
Что там Достоевский писал про "вернуть билет богу", про книгу "Дон Кихот", которую человечество вручило бы богу, сказав : "так мы поняли жизнь". Каждый придёт в рай со своей страшной книгой !
Думается, что многие произведения Платонова будут запрещены в раю, как дискредитация бога и мира. А сам Платонов, и в раю будет диссидентом ( а душа всегда диссидент по отношению к тотальному счастью и жизни), которого снова сошлют на землю, или же на иную, тихую звезду - лично я попрошусь опять на землю - и в этом раю, счастливые до одури души, которым, словно в романе "Мы" стёрли память о безумии жизни на земле, будут ещё долгое время вскрикивать во сне, распростёршись в "пении цветов", в сладком ветре цветов, пугая ангелов на деревьях, тёмными, страшными птицами взлетающих в небо ночи.
Какой-нибудь любопытный ангел-натуралист, гуляя по райским лугам, приблизит лунную лупу к голубому цветку Земли, нежно покачивающемуся на ветру, посмотрит, замрёт на миг, и... вскрикнет от ужаса.

Германия 30-х годов. М̶е̶д̶н̶а̶я̶ ̶ Бронзовая статуя Гитлера на площади, похожая на "Благодетеля" из романа "Мы". Сжигаемые перед ним книги, пепел от которых, тёмными бабочками отлетает в голубую высоту, пустоту неба.
Одна из горевших книг называлась "Вселенная - безлюдное пространство". Это работа гениального немецкого инженера, у которого, словно у бабочки, оторвали крылья, и бросили в грязный ветер земли, ползать и бесплодно бредить, как некогда, ползала, словно душа, и сладко бредила о перевоплощении и небе, гусеница.
Но пока ещё книги, а не люди горят, и уже земля становится безлюдной, бесчеловечной.
Автор этой книги печально смотрит на костёр, и думает :

Если бы звёздная вселенная стала доступна, люди в первый же день разбежались друг от друга, и стали бы жить в одиночестве, а на земле бы вырос растительный рай, и его населили бы птицы"

Но люди если и переселялись на звёзды, то частично, а если точнее, то переселялись лишь их грустные души, тела же, стирались с лица земли.
Главный герой восклицает :

Декарт дурак! Что мыслит, то существовать не может, моя мысль - это запрещённая жизнь, и я скоро умру..."

И дальше :

Когда Декарту запретили действовать, он от испуга стал мыслить, и в ужасе признал себя существующим, то есть опять действующим".

Очень наивно было бы называть этот рассказ, в котором полыхают экзистенциальные вопросы, антифашистским. В рассказе чувствуется некий тоталитаризм самой жизни, точнее, нечто бесчеловечное, падшее в ней. Тёмные и жадные -до чревоугодия ! - до истины люди, желали в поисках сверхчеловека пробурить в душе скважину до древнего, ювенильного моря юности жизни, но в итоге, они добурились до какой-то нефти души, до хаоса мёртвого моря, которое хлынуло на поверхность, и в ответ на это, земля, словно бы устав от безумия людей, начала заживо, сквозь людей, зарастать природой и раем, дабы скрыться в нём от человека.
Спасающаяся от этого "потопа", крыса, одновременно порождённая им, словно в "Чуме" Камю, символизирующая коричневую чуму, исподтишка впивается в тело спящего человека, видящего грустный сон о потерянном рае.
Смутно предсказанная Достоевским антропофагия, в дальнейшем обыгрывается Платоновым гениально и жутко, и человек пожирает человека физически, но сам ещё не знает об этом.
Перелистываешь страницу, и словно открываешь дверь в мир Кафки : слепой пепел дождя, пустые и тёмные дома, словно бы обхватившие свою голову руками острых, заломленных крыш. В одном из домов мать качает колыбель, качает уже вторую неделю, а в ней, спят вечным сном её обнявшиеся дети.
Царство этого абсурда разбавляют тихие блики природы, похожие на мысли бредящего ангела, упавшего в голубые цветы, да словно тёмный луч, бунтующий образ еврейской девушки в чёрном плаще, взвившемся однажды в рассказе крылом.
Впервые после прочтения книги, закрыл не её, а лицо - ладонями раскрытой книги.

Max Gasparini