Религиозный контекст "Верочки"

Я осознаю, что сейчас вступаю на тонкий лед. И осознаю, что тем самым даю повод повертеть пальцем у виска или швырнуть в меня очередным помидором. Но промолчать о своем наблюдении не могу.

Есть у Антона Павловича рассказ "Верочка". Рассказ со всех сторон прекрасен и представляет собой, что называется, истинно чеховский текст. Описывать его содержание я, с вашего позволения, не буду - если вдруг вы с ним не знакомы, бегите скорей к книжному шкафу (ну или в аудио к посту).

Так вот рассказ этот безупречен и с внешней стороны - чистой воды поэзия - и по содержанию. Смысловых ярусов у него не один, и не два, и каждый заслуживает пристального внимания. Тут и тема "синицы в руке", и "загнанности" современного обывателя, вымотанного суетой городского бытия. И много еще чего - и про декорации человеческой жизни, и про футляр из иллюзий, покидать который ох как не хочется. А где-то в глубине мерцает еще один пласт - принадлежащий к сфере религии (кто бы мог подумать, что я снова все сведу именно к ней?).

Если мы не отворачиваемся сходу от перспективы поговрить о духовном, то маяком для нас послужит имя главной героини, вынесенное помимо всего прочего в заглавие рассказа - Вера. И если мы хотя бы на мгновение, на крохотную, прямо-таки микроскопическую секундочку, допустим, что Вера Кузнецова может быть не только реальной девушкой, задыхающейся в сонном дурмане провинции, но и символом веры в Бога - если мы допустим это хотя бы гипотетически, то перед нами тут же распахнется грандиозный простор для мысли.

Нашему взгляду предстает стройная и логичная конструкция, анализ которой приводит нас к весьма серьезным выводам. Я сейчас вкратце обрисую главный конфликт рассказа, а вы всякий раз когда я говорю о Вере, имейте в виду _веру_.

Главный герой оказывается на перепутье - вот-вот его судьба может круто развернуться куда-то в сторону неизведанных далей, тех самых, в которых виднеются прекрасные силуэты проплывающих журавлей. Для этого нужно позволить Вере войти в свою жизнь. Ни сложных алгоритмов, ни подвигов - требуется только согласие, волевое "да". Внутри - возмущение, смутное осознание того, что вот это - происходящее теперь - с точки зрения природы и личного счастья куда серьезнее и значительнее "всяких стастистик, книг, истин", что за этим порогом сокрыто что-то колоссально важное, способное переменить все. Огнев роется в себе, но не находит ни малейшего отклика на порыв Веры, он бы и рад податься навстречу, но что-то внутри него не позволяет этому случиться, чего-то не хватает. Он жаждет, но не может найти в себе хотя бы легкое дуновение чувства.

"Ах, да нельзя же насильно полюбить!"

И вот, уже после рокового разговора, Огнев заглядывает в свою душу, всматривается в себя самого максимально пристально в поисках причины для этой "странной холодности". И делает честный и печальный вывод:

"Искренно сознался он перед собой, что это не рассудочная холодность, <...>, не холодность себялюбивого глупца, а просто бессилие души, неспособность воспринимать глубоко красоту (которая, кстати, спасет мир - NB), ранняя старость, приобретенная путем воспитания, беспорядочной борьбы из-за куска хлеба, номерной бессемейной жизни".

Именно бессилие души становится страшным приговором для нашего героя. Он бы и рад полюбить, но душа его на это _не способна_. Поневоле вспомнишь слова сталкера: "у них орган, которым верят, атрофировался". Ибо если мы вспомним о том, что Вера символизирует веру, то получим формулу "иссохшегося сердца", которое до такой степени закостенело в условиях серой суетной жизни, что и радо бы поверить, да уже не в силах. Какая жуткая рисуется картина: повальное безверие сигнализирует о повальном бессилии души. Какими глазами мы теперь будем смотреть на потонувших в суете окружающих, если Чехов раскрыл нам их тайну - "О, собачья старость! Старость в тридцать лет!"

"Господи, столько во всем этом жизни, поэзии, смысла, что камень бы тронулся, а я... я глуп и нелеп!"

Вот и все. Можете сказать, что Антон Павлович ничего такого не имел в виду, что я строю замки из песка - пусть, не буду с вами спорить. Но сама мысль о том, что рассказ может быть _настолько_ глубоким, мне видится такой прекрасной, что я не откажусь от нее даже под угрозой быть обвиненным в том самом чрезмерном доверии к символам, которое буквально вчера сам же критиковал.

P. S. Ах да, не могу не отметить особо тонкую иронию, пропитанную глубоким смыслом. Ирония в том, что человек по фамилии Огнев холоден и не может найти в своей душе "даже искорки". Смысл в том, что - если мы примем-таки описанную систему образов - фамилия эта намекает на естественное состояние человека. И в этом контексте история Ивана Алексеевича выглядит еще более драматичной.