Километр текста про чеховскую "Невесту"

Не могу позабыть о "Невесте", не дает она мне покоя - сидит где-то на подкорке и мечтает о светлом будущем. Рассказ представляется мне гениальным ребусом, флексагоном, паззлом, шарадой, загадкой - список можно продолжать. Шумиха, вокруг него разгоревшаяся, накал страстей в дискуссиях придают тексту такой солидный вес, что сравнить его можно разве что с веществом сверхновой звезды, чайную ложку которой, как известно, не в силах сдвинуть какой-то там железнодорожный состав.

Весь спор сводится к простому вопросу:

- что есть "Невеста": обличение эгоизма или гимн освобождению?

Дальше...

То есть - что до нас доносит автор? Рассказывает ли он читателю жуткую историю социального самоубийства окутанной иллюзиями Нади? Или же перед нами залитая солнечным светом пьеса "Как порвать с пошлостью и шагнуть в жизнь своей мечты"?

И ответ на этот вопрос крайне прост. Но звучит он не совсем тривиально: и да, и нет. Чехов изобразил и одно, и другое, и кошмар, и утопию - в "Невесте" сошлись и стали плечом к плечу две противоположности. Как и в жизни. Тут-то и весь секрет. Чехов, как мы знаем, - пенсне жизни, он рисует реальность такой, какая она есть, со всеми ее преломлениями и переливами. Фокус в том, что он не только максимально точно воспроизводит действительность, но и порой бывает кра-айне объективен в повествовании. Это значит, что мы не видим в тексте рассказчика - нет обращений к читателю, нет эмоционально окрашенных эпитетов, нет рассуждений и рефлексий на озвучиваемые темы - перед нами концентрат - описание сменяющих друг друга событий, поданное без каких-либо искажений со стороны повествователя. Этим, кстати, "Невеста" очень примечательна - ибо позднее творчество АП характеризуется именно уходом от объективности и усилением роли рассказчика в тексте, "Невеста" же (по моему мнению) весьма и весьма объективна - повествование либо нейтрально, либо подано через призму героев. Впрочем, объективность - не стопроцентная, и единожды в этом рассказе мы слышим "прямую речь" "из-за кадра". И это "обращение" несет на себе колоссальный смысл. Внимательные читатели уже поняли, что я имею в виду, но об этом позже.

Пока закрепим. "Невеста" многогранна и объективна как сама жизнь, наблюдаемая человеком, а потому вопрос "черное или белое?" разрешается по-разному в зависимости от точки обзора. Стоишь справа - черное, стоишь слева - белое. Чехову чуждо морализаторство, но при этом он так мастерски выстраивает перед читателем нравственные барьеры, что обойти их не представляется возможным, и тут одно из двух - либо перепрыгиваешь, либо нет. Люди одних взглядов видят в Наде решительную молодчину, сумевшую-таки разорвать сковывавшие ее цепи, других (я в этом лагере) - эгоистку, сбежавшую из семьи в погоне за иллюзиями. В этом смысле рассказ (как и многие у АПЧ) - эдакая лакмусовая бумажка, выявляющая в читателе наличие (или отсутствие) некоторых качеств. Впрочем, не будем никого клеймить, просто признаем, что грандиозный талант Чехова создал конструкцию, изменяющую очертания в зависимости от ракурса.

И на этом можно было бы остановиться, но нет - лично меня, как человека, восхищающегося чеховским даром, занимает еще один вопрос, вытекающий, так сказать, из ответа на предыдущий. Звучит он следующим образом:

- если Чехов изобразил блестящую иллюзию, разделившую читающее сообщество на две группы, по какую сторону баррикад находится он сам?

Казалось бы - да какая разница? Но нет, тут вопрос принципиальный, и каждый читатель обязан для себя этот вопрос разрешить (или хотя бы предпринять попытку) - так как от ответа зависит видение автора и, как следствие, видение остальных его произведений. Если я назову Чехова проповедником разумного эгоизма, мне придется на ВСЕ его творчество смотреть через призму этой проповеди или через призму ее вероятности. Я, знаете ли, хочу хотя бы близко понимать, как мой любимый писатель смотрел на мир, им изображаемый.

Но сам текст рассказа нам - в виду упомянутой объективности - разгадки не даст. Чехов не называет Надю ни дурой, ни умницей, а Андрея Андреича не именует ни дураком, ни молодцом. Чуть точнее - текст не дает однозначной разгадки, безусловной. Так-то ключик в нем все-таки спрятан - да какое спрятан, на виду лежит - но он настолько прочно вписан в общий фон рассказа, что кажется стеклянным и также переливается в угоду созерцателю. Но о нем, как и обещал, позже. Пусть он будет вишенкой на торте. Прозрачной вишенкой.

Для того, чтобы хотя бы приблизиться к разрешению нашего вопроса, хотя бы попытаться предположить отношение Чехова к событиям, им же и описанным, мы должны, сжав кулаки и скрепя сердце, вырваться за границы пресловутого имманентного анализа - что бы это ни значило. Мы должны (я правда сейчас это говорю?) обратиться к черновым редакциям (благо их имеется порядочно) и комментариям маэстро. Усаживайтесь поудобнее, начинается самое интересное.

Но прежде два дисклеймера. Первый. Я не собираюсь басить что-нибудь вроде "Я ВСЕ ПОНЯЛ. ЧЕХОВ ДУМАЛ ИМЕННО ТАК. ТОЧКА". Нет, все мысли ниже - мои личные предположения, все выводы, которые я сделаю - выводы одного конкретного человека, не имеющего, к тому же, филологического образования. Я не претендую на звание истины в последней инстанции, - упаси Бог, - если мой ход мыслей покажется вам неверным, вы вправе его таким посчитать, если вы в чем-то со мной согласитесь, держите в уме оговорку о том, что это всего лишь предположения, которые могут быть как близкими к правде, так и не очень. И второй. Я буду говорить только о тех фактах историографии рассказа, которые мне кажутся наиболее значительными и наиболее ярко подтверждающими мою точку зрения - информации о-очень много и забить сюда ее всю - рискованная затея, на которую я в рамках заданного формата не готов. Ниже я оставлю ссылку, по которой вы при желании сможете ознакомиться со всеми правками самостоятельно.

Поехали. Первый интересующий нас звоночек раздается 12 декабря 1902 года. Чехов пишет Ольге Книппер:

"Пишу я рассказ, но он выходит таким страшным, что даже Леонида Андреева заткну за пояс".

При этом мы знаем (знаем-знаем), что фабула истории не менялась. Все та же агитация, все тот же побег. Было бы странно ставить гриф "страшно" на рассказ о счастливом освобождении. И да, "страшно" по-чеховски - это не про привидений и вампиров, это о гораздо более пугающих вещах. Которые, как водится, кроются в серой обыденности и в глаза не бросаются.

Далее. Критики, оправдывающие Надю, в один голос отмечают "свежесть настроения" и "новизну мотивов" "Невесты" - дескать, наконец-то Чехов написал оптимистичную вещь, всю такую со взглядом в будущее, с надеждой победить-таки пошлость, и все в таком духе. Рассказ, говорят, стоит особняком именно благодаря тому, что НАКОНЕЦ-ТО в творчестве нашего великого прозаика забила новая, чистая струя. А вот сам прозаик был несколько другого мнения. 23 марта 1903 в письме Ольге Леонардовне мы находим следующую характеристику "Невесты": "Такие рассказы я уже писал, писал много раз, так что нового ничего не вычитаешь".

Интересны воспоминания В. В. Вересаева, который познакомился с текстом еще до окончательной его редакции. Он тогда сказал Чехову, что не так девушки в революцию уходят. А такие, как Надя - не уходят вообще. На это замечание Антон Павлович ответил сурово, что "туда разные бывают пути". Через 25 лет после этого разговора Вересаев перечитал "Невесту" и революционных мотивов в ней не увидел, что списал на решение Чехова "отдать" Надю не в радикальное движение, а в абстрактную "учебу-работу" в духе "Дяди Вани" (я склонен объяснять изменения тем, что Чехов сглаживал углы, вовсе не меняя замысла). "Всё это интересно в том смысле, что под конец жизни Чехов сделал попытку, - пускай неудачную, от которой потом отказался, - но все-таки попытку вывести хорошую русскую девушку на революционную дорогу" - пишет мемуарист. Хорошую русскую девушку. Эх. Ну да продолжим.

Вспомните Надину бабушку. Суровая некрасивая женщина, властная с прислугой и сентиментальная с внучкой. В черновых редакциях она изображалась весьма неприятной особой. И прозвище у нее было даже - Дзыга. И рассказ начинался с реплики горничной: "Ступай наверх скорей, там Дзыга зовет!" При корректуре мотив "противной старухи", которую ненавидит придворный люд, был не просто изменен, но... исключен. Бабушка как бабушка, где-то ворчит, где-то слезы платочком промакивает.

Первоначально Саша играл прямо-таки колоссальную роль в побеге Нади. И реплик у него было на порядок больше - призывы, речи - которые в последней редакции приняли форму "ненавязчивой" пропаганды "по случаю". В черновике на слова Нади "Мой жених делает, только чем он занимается, никак не пойму" Саша вскипал тирадой о том, что "Ничего он не делает. Он хороший человек, славный, спора нет, ну, и умный там, что ли, только такие, как он, никому в России не нужны". В первоначальной версии было и того хлеще: "...такие, как он, достаточно зла принесли [себе и России] России". Все это вычеркивается, и в итоге персонаж Нади получает +100 к самостоятельности, а Саша выглядит лишь эдаким трамплином. Окончательная редакция не включает в себя спор Саши и бабушки о "мертвом городе" и "мертвых людях", который должна услышать Надя, не наблюдаем мы и Сашиной реплики "Удастся ли вам учение или нет, всё же вы увидите другую жизнь, кое-что поймете, кое-что новое откроется вам". По мере правок рассказ становится все спокойней и спокойней, но спокойствие это - лишь внешнее, так молчит водная гладь, парой метров ниже которой вихрями сталкиваются холодные и горячие потоки - и в глубине рассказа за ширмой тихого повествования продолжает реветь буря.

В таких правках мне видится явное желание "обтесать" текст, сколоть все выступающие элементы, способные сходу объяснить читателю происходящее - казалось бы, оставьте Дзыгу, и уход Нади будет более понятным, или - наоборот - верните в текст горячую Сашину агитацию - и мы увидим, как он буквально тащит Надю из дома, и это зрелище может нас смутить, вызвать конкретное неодобрение. Но нет, вместо этого члены семьи изображаются более приятными людьми, а Саша теряет свой агрессивный настрой в пользу Надиной свободной воли - в первых редакциях разговор накануне отъезда содержит призывы и проповеди в исполнении Саши, в окончательном тексте мы видим, что инициатива уехать исходит от самой Нади, а ее визави лишь с готовностью принимает ее решение. Кстати, при беседе в усыпанной мухами комнате агитатора (уже после побега) в черновике Саша ободряет Надю следующими словами (особенно пристально взглянуть на этот отрывок призываю радующихся за светлую Надину будущность вдали от опостылевшего дома): "Отлично, превосходно, - говорил он, - я очень рад. Вы не пожалеете и не раскаетесь, клянусь вам. Ну, пусть вы будете жертвой, но ведь так надо, без жертв нельзя, без нижних ступеней лестниц не бывает. Зато внуки и правнуки скажут спасибо!" В "каноническом" диалоге о жертвах не говорится ни слова.

Давайте теперь про Андрея Андреича. В первых редакциях отношения жениха и невесты не выглядят столь тягостными, как это представляется в финальной версии рассказа. Например, в самом начале говорилось: "Но почему-то теперь, когда до свадьбы осталось не больше месяца, она стала испытывать страх и беспокойство, и если бы почему-либо отложили свадьбу до осени или даже до зимы, то она имела бы время всё обдумать и, пожалуй, еще сильнее полюбила бы жениха и была бы счастлива". Сперва Чехов убрал слова "и была бы счастлива". Потом: "и, пожалуй, еще сильнее полюбила бы жениха". В третьей корректуре эпизод лишился последней надежды на хэппи-энд - исключено восклицание "Если бы отложили свадьбу до осени или даже до зимы!" Сцена же осмотра новой квартиры стала богаче на непривлекательные черты АА - тут и рука, "жесткая и холодная, будто обруч", и усиленная высокопарность речей.

Окончательный текст потерял трогательный фрагмент, в котором Андрей Андреич и Надя встречаются уже по приезду беглянки, в самом конце: "На другой день вечером приходил Андрей Андреич, всё такой же тихий, молчаливый, и играл на скрипке очень долго, с чувством, и Наде казалось, что ему больше уж ничего не оставалось на этом свете, как только игра на скрипке. Он робко говорил Наде вы, но всё еще, как было заметно, любил и как будто не верил тому, что произошло; вот, казалось ему, он вдруг проснется, и всё окажется сном..." Все это заменено на короткое "бабуля и Нина Ивановна не выходили на улицу из страха, чтобы им не встретились отец Андрей и Андрей Андреич".

Если мы говорим о взаимодействии Нади с матерью, то надо отметить - по мере правок Нина Ивановна становилась все более равнодушной по отношению к дочери. Поначалу на тревожные расспросы Нади Нина Ивановна давала какой-никакой совет ("Я знаю, тебе скучно без занятий, ну да ведь - бабушку не убедишь. А ты бы рисовала, что ли. Или вышивай".) В беловой рукописи матушка героини вместо ответа принимается говорить о себе, о том, что она рисует в своем воображении, когда не спит по ночам. В финальных редакциях Чехов возводит между персонажами стену, и Надя уходит в свою комнату, осознав, что мать не понимает ее, - "...ей даже страшно стало, захотелось спрятаться..." А ведь в первом варианте разговора Надя "тотчас же обняла мать, и обе пошли в дом и сели за рояль играть в четыре руки".

Был изменен и последний разговор с Ниной Ивановной. Сперва на вопрос, довольна ли она, Надя весьма подробно передавала свои ощущения: "Конечно, когда поступала на курсы, то думала, что достигла всего, уже не захочу ничего больше, а вот как походила, поучилась, то открылись впереди новые планы, а потом опять новые и всё шире и шире, и, кажется, нет и не будет конца ни работе, ни заботе". На выходе же ее ответ звучит так: "Довольна, мама".

Уже после написания рассказа в записных книжках АП появляются заметки по теме. Одна из них - про мальчишек, дразнивших беглянку невестой - была перенесена в текст, другая - описывающая объяснение с Андреем Андреичем - осталась за рамками истории. Если бы Чехов решил-таки вписать эту сцену, мы бы услышали, как АА говорит Наде: "Милая, одно слово, только одно: надеяться ли мне! О, я буду ждать! Я готов ждать!"

Анализируя описанные правки, я делаю следующий вывод (и не заставляю вас с ним соглашаться): Чехов "обтачивал" текст до состояния тотальной сглаженности. Ничто не понуждает читателя принимать ту или иную точку зрения - мухи и окурки, среди которых живет Саша, не смущают сторонников Нади, патетические речи Андрея Андреича не беспокоят ее противников. Зато в обратную сторону эти детали работают с удвоенной силой. Чего стоило Чехову изобразить семью героини чуть менее приятной? Пара абзацев про бедствующую прислугу, стонущую под гнетом Дзыги - и в Надином полку прибыло бы. И наоборот - верните в текст трогательные признания Андрея Андреича - и чаши весов поменяются местами. Зачем Чехов представил нам такую симметричную фигуру, можно только гадать. Но я, знакомясь, с первоначальными редакциями и рассказа, не нахожу в них Надиной правоты - я вижу добрых, милых, в чем-то неуклюжих, но от этого не менее привлекательных людей, которых невеста оставляет ради... ради чего-то там. И дыхания прекрасного Надиного будущего в старых версиях рассказа не чувствуется - напротив, тут и разговоры о необходимости жертвы, и все раздвигающиеся горизонты, до которых идти и идти через заботы и труд. Где то светлое, радостное и новое, от которого щемит в груди у целой армии критиков (преимущественно советских)?

Трезвость ума вынуждает меня допустить, что через правки Чехов и вырисовывал ярче идею победы над бытом и пошлостью - снимая с "представителей пошлости" положительные качества и прибавляя их (самостоятельность считается?) Наде. Но почему в таком случае не пойти дальше и не насыпать "пошлякам" явно отрицательных характеристик, почему "обтачивание" ведется до позиций, близких у нулю, но не уходит в минус? Не потому ли, что цели у подобных правок совсем иные?

Ну а сейчас настало время вишенки (она же ключик). Обязан упомянуть о ней, как бы бессильна она ни была в плане убеждения. Надя гостит у бабушки, общается с матерью, слушает снисходительно уличных мальчишек, вспоминает Сашу. Потом она собирает вещи и уезжает. Конец рассказа. Лишь крохотная фразочка отделяет нас от "Ялта, 1903". Это и есть наш ключик - "как полагала, навсегда". Обратимся к тексту. "Она пошла к себе наверх укладываться, а на другой день утром простилась со своими и, живая, веселая, покинула город - как полагала, навсегда". Кто-то на этом месте пожимает плечами, - ну, ок, и впрямь полагала же, что навсегда, - но мне здесь слышится не просто голос, а повышенная интонация повествователя - реплика вынесена в последнее предложение рассказа и символически (знаю, что правила предписывают) отделена от общего текста с помощью тире. В самом деле, с какой стати упоминать о том, что Надя видела свой отъезд окончательным? - уберите это звенящее "как полагала, навсегда", и вы ничего не потеряете, девушка все с той же легкостью простится с родным городом. Хорошо, уберите хотя бы "как полагала", "навсегда" оставьте - смысл эпизода не изменится, разве что прибавит в весе. Но это "как полагала", выводит нас за рамки рассказа, дает тексту необычный для него ракурс - мы смотрим даже не из будущего Надиной реальности - мы оказываемся в позиции "сверхнаблюдателя", наделенного правом увидеть историю глазами рассказчика. В этом "как полагала, навсегда" мне слышится властное слово чеховской гениальности. Писатель не мог оставить нас в чистом поле объективности и равновесия - и протянул-таки руку помощи со своей колокольни. От нас зависит - возьмемся мы за нее или нет. Даже некоторые "про-Надины" критики видят в финальной фразе вмешательство автора в текст - и относят его к проявившемуся-таки чеховскому скептицизму, мол, не сдержался, старый пессимист, не смог оставить мед в бочке нетронутым.

Мне тоже в некотором роде через это "как полагала" слышится скептическое настроение автора - но я дерзаю относить его не к рассказу в целом, а к Надиному поступку, Надиному решению, Надиному видению мира, любезно поднесенному Сашей, по которому главное - это жизнь перевернуть, а там - будь что будет.

Ломать - не строить, как-никак.

Точка.