3.5 Дверь в полу

1958 год. Сагапонак. Эта деревня в городе Саутгемптон в графстве Саффолк, штат Нью-Йорк, находится в восточной части Лонг-Айленда и сочетает в себе спокойную уединенность побережья и роскошь близости к Манхеттену. Место действия романа Джона Ирвинга «Мужчины не ее жизни» транслирует две простые и древние, как бразильские мыльные оперы, истины: богатые тоже плачут, а самые резвые скелеты прячутся в ленивых пригородах. Тед и Марион Коул потеряли в автокатастрофе двоих сыновей и семейное счастье. В попытке склеить остатки семейной лодки они заводят еще одну дочь, Рут. Попытка оказывается безуспешной, дело двигается к разводу. Тед много пьет, проводит через свой кабинет бесконечную череду любовниц и пишет страшные детские книжки. Марион превращает дом в музей памяти усопших и дистанцируется от живой дочери, а в один прекрасный момент и вовсе исчезает, напоследок прокрутив роман с шестнадцатилетним помощником мужа, Эдди О’Харой. В фокусе внимания центрального звена трехчастной повествовательной структуры находится повзрослевшая дочь Коулов и их возмужавший (на самом деле, не очень) секретарь. Рут, выросшая среди фотографий мертвых братьев и травмированная предательством матери, испытывает страх перед браком и рождением детей. В созвучии с одной из историй отца она боится «открыть дверь в полу» и привести нового человека в мир, полный страданий. Эдди отравлен анормальностью первого сексуального опыта, он увлекается исключительно женщинами значительно старше и испытывает болезненную преданность совратившей его Марион, которой к концу книги будет хорошо за семьдесят.

Джон Ирвинг – приверженец стилистической простоты в рамках классического реалистического романа. Ему чуждо любое переусложнение текста. События развиваются последовательно и, несмотря на внушительно количество героев и сюжетных ответвлений, заплутать в такой прозе невозможно. В эпоху постпостмодернизма, интер- и метатекстов, бесконечной игры в бисер с эстетствующими снобами странно видеть подобную ясность высказывания. Еще более странно то, что Ирвингу удается удерживать внимание, не прибегая к расстановке хитроумных ловушек. Повествование сохраняет динамику за счет постоянной смены ракурса: жизненные главы персонажей нарезаны достаточно мелко, чтобы не надоедать, но при этом они достаточно содержательны, чтобы интерпретировать поступки героев как с позиции внутренних переживаний, так и с учетом впечатления, производимого на окружающих. А в тот момент, когда сюжету, вроде бы, только и остается, что чинно проследовать к финалу, он делает неожиданное сальто и бодро меняет локации, перемещаясь из деловитого Нью-Йорка в более раскрепощенный Амстердам. С точки зрения необходимости, это как поехать в незапланированный отпуск на последние деньги. Вполне можно было обойтись, но зато сколько впечатлений. Тут и молодые любовники, и многонациональные шлюхи и все такое, выписанные с той же психологической точностью, что и более важные персонажи, и трансгендеры с каменными мячиками неестественных грудей, и даже убийство, совершенное человекокротом, который, плотоядно щурясь, будто выполз из детской страшилки Теда Коула. Кстати, об убийстве. Ирвинг настолько самоуверен, что выбрасывает этот – как правило, сюжетообразующий – элемент на обочину повествования, хотя, надо отдать должное его дотошности, не оставляет его без логического завершения. Он вообще ничего не оставляет без логического завершения, заканчивая даже линию розового кашемирового джемпера и находя ему в пару такой же, но оранжевый. Именно стремление проследить судьбу любой незначительной вещи придает роману ту достоверность, которую автор то и дело испытывает на прочность.

Только задумайтесь: все главные герои – писатели. С точки зрения близости писательскому мастерству вообще можно определять важность персонажа. Вот Тед, он пишет страшные сказки. Вот Рут, она пишет романы о плохих любовниках и разладившейся женской дружбе. Вот Марион, она пишет детективы про одинокую женщину-полицейского, зацикленную на поиске двоих пропавших мальчишек. Вот Алан, благодаря ему Рут решится на серьезные отношения, и он редактор. Вот Ханна, лучшая подруга Рут, и она журналистка. Вот Харри, амстердамский коп, и по тому, как много он читает, вы легко догадаетесь, что его роль здесь не последняя. Наполняя роман людьми своей профессии, Ирвинг не только расшатывает шаблоны реализма, но и проводит важное для себя исследование природы писательства. Он задается вопросом, что первостепенно: обширный личный опыт или богатая фантазия. Истина, разумеется находится посередине. Авторы, способные исключительно описывать собственные переживания – такие, как Эдди – остаются посредственностями, быстро теряющими интерес публики. Но любой романист, способный к выдумке, незаметно для себя привносит в книгу часть собственных переживаний. Детективы Марион безысходны, как ее мироощущение, истории Теда рождаются из неконтролируемого страха за детей, Рут описывает трудные отношения с Ханной и пытается вытеснить переживания, связанные с отсутствием матери. Кроме того, хороший автор должен быть эмпатом: когда Рут, подвергшаяся упрекам в непонимании своих персонажей и буквальному преследованию озлобленной вдовы, понимает, что смогла угадать непережитые эмоции, она испытывает облегчение.

Ирвинг объемно обыгрывает включение в придуманные истории биографических моментов. Признавая их неизбежное проникновение в текст, он высмеивает маниакальный поиск намеков на авторский опыт со стороны журналистов и критиков, выбирая для этого самые пикантные способы. По слухам, выуженным Александрой Борисенко из американской прессы, мать Ирвинга как-то возмутилась наличию в романе сына искусственного члена, воскликнув: «О Боже! Опять?!» И сын пытался себя оправдать тем, что это совсем другой член. То же происходит с Рут, которая прямо на пресс-конференции объясняет, что фаллоимитатор фаллоимитатору рознь. Примерно так же, рекурсивно вводя в сюжет романа, написанного героиней этого романа, тему абортов, писатель расправляется с претензиями критики к «Правилам виноделов». На деле же все достаточно просто. Как настаивал старик Барт, автор мертв, и не нужно поддерживать тиранию толкования, пытаясь спаять его личность с текстом. Текст рождается бесконечное количество раз, с каждой новой интерпретацией каждого нового читателя. Одним словом, это всегда совершенно новый член.

Судя по количеству упоминаний фаллосов в предыдущем абзаце и производных от письма в предыдущем, приоткрылась дверь в полу, ведущая в мое собственное подсознание. Смею надеяться, моя симпатия к «Мужчинам не ее жизни» вызвана именно тем, что в основном меня заботит творчество и секс, а никак не половые перверсии и детские травмы, которые занимают в романе значительное место. Это нисколько не шокирует, но густота разного рода отклонений смущает не меньше, чем количество писателей не квадратный метр текста. Степень токсичности разлагающихся семейных отношений настолько высока, что ее можно использовать как химическое оружие, а по изощренности, с которой родители калечат психику детей, с Ирвингом сравнится разве что Франзен. Боюсь, если писатель не курит, это верный признак того, что по фиксации на сексуальности он обогнал даже Фрейда, для которого сигара хотя бы иногда была всего лишь сигарой. В «Мужчинах…» психическое состояние героев определяется ровно по тому, насколько нормальная у них интимная жизнь. Тед испытывает больше удовольствия от процесса соблазнения, чем от полового акта – так же он пишет книги, бесконечно перерисовывая иллюстрации, чтобы создать десяток страниц текста. Ханна стала «находить себе развлечения» по полной программе» в ответ на книжный эскапизм матери, которой дочка мешала читать в свое удовольствие. Эдди попался на крючок взрослой женщины, потому что вырос в затхлой атмосфере школы для мальчиков, где единственным объектом вожделения были прыгучие груди и волосатые подмышки преподавательской жены. Рут боится близости, поэтому находит исключительно плохих любовников, а рискуя заполучить нормального, всячески избегает секса. Марион разделяют с Эдди двадцать лет, и при этом он похож на ее мертвого сына - женщина явно пытается заместить погибших детей.

И все же, несмотря все мучения героев, «Мужчины…» поразительно оптимистичны, а Ирвинг, несмотря на плотное увлечение физиологизмом, по-старомодному сентиментален. Именно за эту черту его часто сравнивают с Диккенсом, и именно она всегда вызывала массу упреков – столько, что пришлось даже написать статью в защиту. Да, охватывающий почти сорок лет жизни роман не может обойтись без потерь, но уверенность автора в существовании хэппи-эндов приятно обнадеживает. В этом смысле ему гораздо больше подходит оригинальное название – «A Widow for One Year», «Вдова на год». Здесь тоже скрыта сюжетная рифма. Одной из героинь Рут была вдова, за что на нее разозлилась реальная читательница: «Вы пишете о том, когда вдова может позволить себе вернуться в свет, но такого понятия, как вдова на год, не существует. Я буду вдовой всю оставшуюся жизнь». Жизнь и опровергает это пафосное заявление. Вот так просто: печаль никогда не длится вечно, завтра будет новый день, и в этом новом дне обязательно будет хороший любовник. Но это уже совсем другой член другая история.