5 В начале было Слово...

Лицо в темноте, словно осенний, полупрозрачный листок, порхает грустным мотыльком, влекомый ветром ночи.
Вот, листок упал на могилку. Тишина кругом, покой : человечество спит, природа прислушалась, вся обратилась в слух.
В небе мигают тихие звёзды, как моргали бы глаза ребёнка от слёз на ветру.
Среди ночи, мир вспыхивает светлой, ласковой радугой звёзд : так звёзды сквозь слёзы смотрят на Землю, на которой, быть может, никого уже нет, и лишь два призрачных голоса во тьме горят блуждающими огоньками, говорят друг с другом.

Помните один из самых пронзительных эпизодов в "Жизнь и судьба" Гроссмана, когда мать искала во время войны своего раненого сына, и нашла.. в могилке, словно бы закутанной, как в детстве, в белые пелёнки снега?
Мать так искала сына, так хотела обнять его, сказав самое заветное своим материнским, тёплым снегом что, припав к его могилке, словно в детстве, к его колыбельке, когда он спал, она, обнимая холодную землю, говорила, говорила с сыном о самом главном, а сын молчал, словно бы грустно соглашался или спал, и лишь ветви деревьев обморочно раскачивались над ней, перешёптываясь с ветром и вечером.

Эта сцена скорее всего была навеяна прочтением военного рассказа Платонова "Мать" : женщина, с символичным именем Мария, искала могилку убитых, распятых фашистами своих сыновей и дочку.
Она нашла это грустное место, над которым как-то стыдливо шептались цветы и осенняя листва.
Сердце матери сострадало даже мёртвым детям : голые, израненные, они зарыты во мглу земли; им холодно, одиноко и грустно...
Мать слышит вздох своей дочери - крыло слова, а не само слово, прошелестевшее из сумрака листвы...
Молчание, словно воды забвения и ночи, вновь сомкнулись над сердцем, оставив мать наедине с вечностью, ибо в этот миг для неё никого, ничего уже не было : жить на земле, видно, нельзя ещё, тут ничего не готово для детей.., сокрушается мать, сжимая в пальцах холодную землю, и в этом её грустном, извиняющимся шёпоте, словно бы вставшем на колени голоса, слышен такой экзистенциальный накал, какой не снился и многим философам : Земля ещё не готова ни для человека, ни для бога : они в нём умирают, гибнут...

Платонов написал эту одноактную пьесу в 1937-38 г., и выбирал между 3 названий :"Молчание", "Могила отца" и "Голос отца".
Выбрал последнее, самое спиритуалистическое, обмолвившись во вступлении к пьесе, что в театре "голос" отца должен играть, озвучивать тот же актёр, что и сын, пришедший к отцу на могилу, ибо если бы озвучивал другой актёр, то вышло бы слишком "мистически" - напомню, пьеса писалась в 1937, - но почти сразу Платонов оговаривается : а может и лучше, чтобы "голос" отца озвучивал другой актёр...
Интересно, кто-нибудь из постановщиков пьесы поймёт тонкий, экзистенциально-зеркальный намёк Платонова о том, что не только сын может "говорить" голосом отца, но и отец - голосом сына, т.е., что бог - лишь смутный, призрачный голос в душе человека, ибо не понятно, когда говорит человек, а когда - бог, ибо бога-то возможно и нет, и человек, в безумии и муке одиночества жизни говорит сам с собой, подобно звёздному Гамлету...

Иногда без знания "стебля" написания произведения, совершенно невозможно понять нужный тон повествования, цветение текста, а если учесть, что умершему отцу 38 лет, - возраст Платонова в момент написания пьесы, - то самые первые строчки, в которых есть нечто от начала повести Камю "Посторонний", выглядят довольно мрачно, особенно если учесть, что скончался отец в 1925, т.е., когда Платонову было особенно тяжело на душе и у него были мысли о самоубийстве, впрочем, и это не основное в пьесе : само обращение сына к отцу у него на могиле, в каком-то обнажённом градусе печали почти библейского вопрошания, окрашивает повествование в один из самых трагических тонов в мировой литературе, ибо сын ( человечество) пришёл на могилу своего отца ( бога), ибо, как сказал ещё Ницше - бог умер.
Всё дальнейшее повествование - экзистенциальный разговор человечества с мёртвым богом.
В стороне, в тёмном отдалении грусти, словно бы оперевшись о сумрак, стоит природа-мать, но мы пока ещё не знаем, жива ли она, или же это её призрак...

Хочется ещё сказать о совершенно пушкинском, почти библейском минимализме Платонова : каждый образ и слово - зерно, тепло и туго звенящее в сумраке нашей души, тихо прорастающее сквозь неё чем-то нутряным, сокровенным, что мы всё это время носили в себе, но боялись оглянуться на это.
Так толпа ругала Пушкина за его "скупость выражения", особенно в его "маленьких трагедиях", променивая его на сверкающие ложным блеском посредственности, кричащие фальцетом души о красоте.
Само начало пьесы - момент прорастания зерна, смысловая инверсия глубины текста, её тона, слова, стоящего над осыпающейся звёздами бездны ночи : росток пробился и мгновенно, сумрак и шум пространств, тени слов и чувств обступили его, нас, отбросив назад единую, милую тень, словно мы оказались в самой гуще событий и чувств за нами, перед нами - свет заходящего солнца, голос отца.

Начинается пьеса так : Отец, зачем ты умер?
Как бог в самом начале мира ответил первому человеку на земле - Адаму из сумрака листвы, так бог в конце мира ответил последнему человеку из сумрака земли.
Что ответил? Это не так уж и важно, ибо рядом покоятся другие люди, боги.. и все они умерли не потому что утомились от счастья, а ум от истины - устал, но потому, что жили как в бреду, словно в сне неразгаданном, и захотелось покоя, проснуться... а проснуться оказалось негде, да и... нечем : Меня здесь уже нет, сынок...

Любопытен "диалог" о тюрьме, враге человека и природе : отец хотел сделать счастье всему человечеству, но его посадили в тюрьму, дабы он замолчал ( вспомнили Инквизитора Достоевского с его Христом в тюрьме во время 2-го пришествия?), а сейчас упрятали и самую память о нём - в тюрьму и подполье жизни - в смерть.
- Кто есть враг человеку?
- человек
- А друг?
- грустный ответ отца - тоже человек...
Если бы врагом была только природа, тогда было бы легко...- шепчет сын, смотря на ветер и слезящиеся звёзды ( при постановке пьесы, хорошо было бы иногда смешивать, путать голоса, как путается на ветру листва : то исподом тёмным проглянет, то вновь улыбнётся небом...)
Но что значит, легко? сокрушить природу? Но чем, если человек её часть? Противопоставить себя ей, убить себя, нечто в себе, а-ля Кириллов из "Бесов", дабы стать богом?

И тут тенью слова Платонов выводит на "сцену" голос Достоевского, с его мыслью человек есть тайна. Ее надо разгадать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком

Отец говорит : Высший прекрасный человек - вот в нём тайна, которую мы не могли открыть
Почему "боги" не могли разгадать эту тайну?
Розанов бы сказал, что для этого бог должен был умереть, став человеком - Христом.
Бог-Христос понял эту мучительную тайну, и тоже умер ( словно бы кто её понял - обречён умереть), , открыв своей смертью довольно экзистенциальный лабиринт коридоров жизни и смерти, почти равноценных, зеркальных ( в них заблудился Кириллов : до сих по плутает., а за ним едко змеится тень его выстрела в себя...).
Итак : прежний человек - это враг природы, человека и бога, он нацелен на самоубийство себя, природы ( ибо её часть).
Это зверь и яд прожигающий всё с чем ни соприкоснётся ( в пьесе его олицетворяет служащий кладбища, слуга не только социализма, но и любого "изма", разоряющий это кладбище), а значит, нужен новый человек, не сверхчеловек, не богочеловек или человекобог, а именно человек с большой буквы, сын человеческий, кто вместил бы в своё сердце и печаль дальних и счастье ближних, живую память прошлого, своего отца...

И тут Платоновым проводится почти набоковская тема, но в фёдоровских тонах : пока мы помним человека, пока живём им до конца, целиком, и в жизни в смерти, - он жив, он тепло ощущается в нас, он воскрешён в нас.
Пока мы помним памятью искусства умершие далёкие звёзды, они тоже живы, они живут в глазах и на устах поэтов и влюблённых, читающих стихи о них..
Далее перед взором сына миражом мрачного сна проносится не то последний сон Раскольникова о трихинах вселяющихся в людей, не то творческий сон Байрона "Тьма" : Отец, даже если все люди озвереют, вопьются друг в друга и я останусь один на тёмной земле, я буду помнить тебя, я тебя не предам...

Планета летит в тёмном обмороке пространства. Жизнь летит...Сыны человеческие забывают своих отцов, матерей. Боги умирают, умирает и память о них, могилы зарастают грустью природы.
На глазах у сына служащий ( демон), ломает могилу отца : социализм, желая сытого счастья для людей, желает построить на слезах, на кладбище, парк развлечений, где будут пить компот, кататься на каруселях ( сама солнечная система, с цветными кабинками планет, похожа на грустную карусель, вращающуюся по привычке в вечере космоса, ибо парк закрыт и опустел...) и смотреть по вечерам в таинственный сумрак и дым вселенной : все люди, говорит задумчиво служащий, произошли из тумана вселенной...
Вспоминается известный эпизод из Карамазовых, когда Лиза представляла себе, что пьёт ананасный компот, смотря на распятого на стене мальчика...

Пьеса опубликована лишь в 1967 г., что неудивительно, ибо в ней можно уловить и голос из под земли "отца народов", и его "служащих", разоряющих не только святое кладбище, прошлое России, но и могилу самого "отца".
Кстати, Платонов опирался на вполне реальный потрясший его в молодости случай : разграбление в 20-х годах воронежского кладбища. Могильные плиты вандалы и "служители" растаскивали для стен и фундаментов частных домов.
Голоса мёртвых были замурованы в этом адском, строящемся Вавилоне социализма ( где каждый потерял свой голос, где смешались голоса...), вопия к живым и к звёздам, а живые люди жили среди голосов мёртвых, словно бы доносящихся с далёких звёзд за окном, не замечая их...
Символично, что опубликована пьеса в журнале "Звезда Востока", словно бы голос отца, бога, умер солнцем, но взошёл на заре утренней звездой путеводной, голосом его сына - человека.

Если бы мы смотрели пьесу в театре, то в конце хорошо было бы приблизить ночь и звёзды к героям пьесы : звёзды, словно бы тают, ласковым туманом склоняются ниже, окутывая людей, от которых остаются одни голоса, словно голые души.
Вот голос служащего пропадает, гаснет, словно бы зарываясь в холодную, бледную глину тумана, пропадает и голос милицейского ( ангела), гениально пригвождающего всю мерзость человеческого, слишком человеческого, с его потребительским отношением к человеку, природе и жизни. В его словах - самая изумительная в своём гротеске мрачного, почти кафкианского юмора интерпретация Сизифова труда самой жизни :

А это не вы в пригородном р-е кузницу сломали, а из кузницы баню построили? А потом увидели, что кузница тоже нужна, тогда разобрали баню и опять построили кузницу? И так разбирали и строили, - то баню, то кузницу, - пока весь материал у вас не истратился в промежутках, и тогда бросили строить, - не из чего стало

Камень точит гору, гора - втаскиваемый на неё камень. Человек, Сизиф, остаётся в пустыне наедине с ночью, своим голосом из темноты : голос тяжёл, истёрт, словно камень.
Вот, и голос истёрся, рассыпался безмолвием : нечего, нечего миру сказать. Сердце ещё бьётся, а в промежутках биения, - пустота, темнота, которая ширится, ширится, пока не обнимает прохладной тишиной равнодушия и бессмыслия сердце.
Тема баньки с её туманом пара, быть может тоже из Достоевского : банька с пауками, т.е. низведение жизни до смерти, до пожирающих друг друга и себя пауков.
Всё просто : для кого человек и природа лишь материал, кузница без души и без прошлого, тот обречён на самоубийство, обречён жить в никуда, в землю, в ночь.
А кто живёт дальше себя, всей бездной в себе, словно бы укачивающей и вон ту звезду на востоке, и те облетевшие листья, глаза милых животных, ближних и дальних, вплоть до сумеречного и немого отдаления смерти, трепетно сберегая чувства и голоса умерших, атеистов и верующих : Достоевский, Платонов, Набоков, Розанов, Кафка, Камю... тот живёт среди вечности, говоря с голосами умерших, ибо они тоже продолжают жить, смотреть нашими глазами на мир, снежную пелену звёзд, и разве так уж важно, что эти звёзды, на которые мы сейчас смотрим, погасли, смолкли миллионы лет назад?
Они есть, а значит, и мы есть, затерянные где-то среди звёзд, а меж звёздами, в вечере и осени пространств, звучат, светятся наши голоса, сердца, навстречу миру.

В конце концов, не так страшна смерть бога, как страшна смерть его слова, которое обняло человека, природу и жизнь : кто вспомнит человечество, когда его не станет? Да и не есть ли вся мучительная, ненужная призрачность слов искусств, религий, истин и влюблённых сердец, несущихся багровыми, косматыми кометами во тьме из вечности в вечность, лишь смутный шёпот памяти матери-природы о нас, ибо нас быть может давно уже нет на Земле?