5

Статью под таким названием я впервые прочёл вот в этом издании произведений, - в первую очередь публицистических, - Ходасевича: Перед зеркалом , названном так по одноимённому стихотворению:

«Я, я, я. Что за дикое слово!
Неужели вон тот - это я?
Разве мама любила такого,
Желто-серого, полуседого
И всезнающего, как змея?»

Но книга эта уже вернулась домой, в библиотеку, а мне захотелось перечитать, поэтому отправился я в интернет, и обнаружил интереснейшую вещь. Видите ли в чём дело, я не считаю Маяковского плохим поэтом, я считаю так: его ранний период был более чем хорош, "Послушайте", "Нате!" или такие строки из "Облака в штанах": "Нежные, вы любовь на скрипки ложите", - всё это прекрасно, а потом он снюхался с советской властью и начались все эти советские паспорта, песни о Ленине и прочий неисповедимый кал, не имеющий никакого отношения к поэзии. Так вот, когда я читал эту статью Ходасевича, то встретил в ней ровно того же Маяковского, которого я и так прекрасно знал, то есть человека глубоко ранимого (чем, собственно, и объясняется его хамство. Логика от ранимости, стыдливости к хамству понятна любому ещё со времён «Бесов» Достоевского), глубоко трусливого, а потому способного на подлость, а так же — поэта (если воспринять это слово как диагноз), что усугубляет вышеназванные категории. Поэтому у меня статья никакого отрицательного чувства не вызвала, но когда я отправился в интернет, то оказалось, что у фанатов Маяковского от этой статьи лихо так подгорает.
«Он, однако, не сразу встретил истинное признание. Толпа, наполнявшая перед войной митинги футуристов, была разношерстна: были тут эстетствующие бездельники, разрешатели половой проблемы, замоскворецкие мамаши, боящиеся отстать от века и урбанизма, их дочки, танцующие танго, косматые вегетарианцы и эсперантисты, в одном исподнем и без сапог, помощники присяжных поверенных, зубные врачи, гимназисты, курсистки... Когда вождь футуристов являлся на эстраде Политехнического музея и гремел:
- Позвольте представиться: Владимир Владимирович Маяковский, - сифилитик! - вся эта публика, разумеется, "чутко прислушивалась" к "новому слову искусства", отчасти недоумевала, отчасти сердилась, отчасти восхищалась, - но настоящего с ней общения у Маяковского получиться не могло: послушав, она спокойно разбредалась по домам - чай пить и спать.
С началом войны открылась для Маяковского настоящая улица. Там, где теперь памятник "Октябрю" и московский совдеп, а тогда были - памятник Скобелеву и генерал-губернаторский дом, став на тумбу, читал он стихи, кровожадные и немцеедские "до отказа":

О панталоны венских кокоток
Вытрем наши штыки!

И, размахивая плащом, без шапки, вел по Тверской одну из тех патриотических толп, от которых всегда сторонился патриотизм истинный. Год спустя, точно так же, водил он орду громил и хулиганов героическим приступом брать витрины немецких фирм. А еще год спустя, уже в Петербурге, в квартире Горького, он бился в истерике и умолял спасти его: дошла очередь до ратников второго ополчения. Его пристроили чертежником в какую-то инженерную часть.
"Маяковский - поэт революции". Ложь! Он так же не был поэтом революции, как не был революционером в поэзии. Его истинный пафос - пафос погрома, то есть насилия и надругательства над всем, что слабо и беззащитно, будь то немецкая колбасная в Москве или схваченный за горло буржуй. Он пристал к октябрю именно потому, что расслышал в нем рев погрома:

Ешь ананасы,
Рябчиков жуй, -
День твой последний приходит, буржуй!»

Реакции на это оказались весьма различными: кто-то, припрятав за спиной нож, тащил к Ходасевичу ушат помоев, а кто-то весьма начитанный уж патетически качал головкой, обстоятельно доказывая, что Маяковский не такой — он честная женщина. И хотя само собой разумеется, что те деятели, что варились в одном котле, просто дураки, ничего в предмете не смыслящие, и нам, разумеется, виднее, но всё же, всё же…
«Время шло. Было забавно и поучительно наблюдать, как погромщик беззащитных превращался в защитника сильных, революционер - в благонамеренного охранителя советских устоев, недавний бунтарь - в сторожа при большевистском лабазе. Ход, конечно, естественный для такого революционера, каков был Маяковский: от "грабь награбленное" - к "береги награбленное".»
«Став советским буржуем, Маяковский стал прятать революционные лозунги в карман. Точнее - он вырабатывал их только для экспорта. Он призывал к революции мексиканских индейцев, нью-йоркских рабочих, китайцев, английских шахтеров. "Социальных противоречий" в нэповском СССР Маяковский не замечал, а если на что обрушивался, то лишь на "маленькие недостатки механизма", на "легкие неуклюжести быта". Темы его постепенно мельчали. Он, попиравший религию, любовь к родине, любовь к женщине, - предался борьбе с советским бюрократизмом, с растратчиками, со взяточниками, с протекциями, с хулиганством. Он дошел до такой буржуазной "сознательности", что в пролетарской республике рекламировал накопление: "Каждый, думающий о счастьи своем, покупай немедленно выигрышный заем". "Спрячь облигации, чтобы крепли они. Облигации этой удержу нет: лежит и дорожает пять лет".
"На любовном фронте", бывало, Маяковский, что хотел, то и делал с "буржуазной моралью", благо она в ту пору плохо лежала. А теперь - "надо голос подымать за чистоплотность отношений наших и любовных дел".
Бывало - нет большей радости, как "сбросить Лермонтова с парохода современности", унизить высокое, оплевать дорогое. Теперь Маяковский стал охранять советские авторитеты не только от оскорблений, но даже от фамильярности. Почтительное сердце Маяковского сжималось, когда он видел объявление:

Гигиенические подтяжки
Имени Семашки.

И он спешил обратиться к согражданам: "Я взываю к вам от всех великих: милые, не обращайтесь с нами фамильярно!". Сбрасывайте Лермонтова - берегите Семашку.
Так, постепенно, переходя от одной мещанско-советской темы к другой, увязая в них, бывший певец хама бунтующего превращался в певца при хаме благополучном: в воспевателя его радостей и печалей, в сберегателя его жизненных благ и целителя недугов. Работу по охранению советских устоев Маяковский не только считал выполнением "социального заказа", но и простодушно, неприкровенно связывал с получением денег. Недаром, говоря о низком уровне мексиканской .поэзии, он в путевых записках своих рассуждает: "Причина, я думаю, слабый социальный заказ. Редактор журнала "Факел" доказывал мне, что платить за стихи нельзя". Недаром также, зазывая Горького в Россию, Маяковский в виде самого убедительного аргумента писал:

Я знаю - Вас ценит и власть, и партия,
Вам дали бы все - от любви до квартир».

Мне же всё это интересно не просто как частный пример того, что я и так знал, а как альтернативное мнение, ибо в нашей стране практикуется какая-то странная любовь к Маяковскому. Я не о шуточках типа «Маяковский как-то сказал: "И жизнь хороша,и жить хорошо". И через 2 года застрелился». Его любят школьнички, очень ценящие его матерные стишки типа «Вы любите розы...», его любят суровые книгочеи, и голос «против» - это голос всё тех же школьничков, мол, стихи без рифмы (я как-то доказывал гражданину, что рифма в поэзии — достаточно позднее изобретение, но в итоге всё равно оказался дураком). С этих позиций статье Ходасевича я безумно рад.
«Поэзия не ассортимент красивых слов и галантерейных нежностей. Безобразное, грубое, пошлое суть такие же законные поэтические темы, как и все прочие. Но даже изображая грубейшее словами грубейшими, пошлейшее - словами пошлейшими, поэт не может огрублять или опошлять мысль и смысл поэтического произведения. Грубость и низость могут быть сюжетами поэзии, но не ее внутренним двигателем, не ее истинным содержанием. Поэт может изображать пошлость, грубость, глупость, но не может становиться их глашатаем. Маяковский первый сделал их не материалом, но целью своей поэзии. Пустоту, нулевую значимость заумной поэзии он заполнил новым содержанием: звериным "простым, как мычание". Несчастный революционер Хлебников кончил дни в безвестности, умер на гнилых досках, потому что был бескорыстен, ничего не хотел для себя и ничего не дал улице. "Дыр, бул, щыл!". Кому это нужно? Это еще, если угодно, романтизм. Маяковский дал улице то, чего ей хотелось. Богатства, накопленные человеческой мыслью, он выволок на базар и - изысканное опошлил, сложное упростил, тонкое огрубил, глубокое обмелил, возвышенное принизил и втоптал в грязь.»
И я прекрасно знаю, почему Бунин назвал Маяковского «циничным и вредным слугой советского людоедства». Вспомнить хотя бы дико ублюдочное «Что делал Тихон поп...» Что вы говорите, это не имеет отношения к качеству поэзии? Ну, стихи Маяковского этого периода тоже не имеют к ней отношения, так что всё нормально. Ну вы помните эту историю: пока играли в революцию обрушился неслабый голод, в результате чего, многим людям, в том числе и патриарху, пришлось идти и падать перед западом на колени, выпрашивая хлеба, и загнивающий запад хлеба, конечно, дал. Перед этим, большевики попёрлись в церковь, отдавайте, мол, ценности, мы на них хлеба купим. Только шли не за ценностями (ну и за ними — воровать же нужно что-то, а не то зачем революцию делали?), а за поводом для собственной антирелигиозной компании, и если кто-то интересуется этими «чем больше расстреляете, тем лучше», то Америки я им не открою, ибо кто-кто, а картавое чудовище прекрасно знал, что никто отдавать Чаши для Причастия ему не будет, но это давало почву для убийства двух зайцев: повод для компании и усиление верности толпы, ибо естественно черни кинули мысль, что это всё на ваши деньги, а теперь жадные попы (вас, кстати, никогда не поражал в Ленине его буржуазный вид?) не хотят отдавать, а мы тут с голодом боремся, круши их, рубята, - чернь ликует. По Маяковскому¹ большевики сверхгероически боролись с голодом, а злой поп зажмотил отдать Чаши и алтари. Так не лизал даже Горький!
«Уже года четыре тому назад Маяковский почувствовал, что стареет, выходит в тираж, что стихотворные фельетоны, в которые он ввязался, роняют его в глазах даже советской литературной молодежи, что близится переоценка и неизбежное свержение с трона.
Он начал брюзжать на молодежь и выставлять напоказ былые свои заслуги: это было уже верным признаком старости. Он стал оплакивать "доброе старое время", скорбеть о забытых заветах, жаловаться на упадок идеалов:

С молотка литература пущена.
Где вы, сеятели правды или звезд сеятели?
Лишь в четыре этажа халтурщина...
Нынче стала зелень веток в редкость,
Гол
Литературы ствол.

От общих рассуждений о падении "нынешней литературы" Маяковский пытался переходить в наступление, высмеивая и объявляя бездарностями более молодых поэтов. Доставалось Казину, Радимову, Уткину, Безыменскому - всем, кого выдвигала советская критика, и в ком Маяковский видел своих соперников. И, наконец, - верный, последний признак непочтенной старости: заигрывание с молодежью: "Я кажусь вам академиком с большим задом?" - спрашивает Маяковский - и тут же заискивающе предлагает: "Оставим распределение орденов и наградных, бросим, товарищи, наклеивать ярлычки".
Уже с той поры было ясно, что Маяковский кончен. Даже то немногое, хоть и шумное, что в свое время он умел давать, стало делом далекого прошлого. Скромный запас его возможностей был исчерпан. Всего за пятнадцать лет литературной работы он успел превратиться в развалину. Неукротимый новатор исписался вдребезги и с натугой перепевал сам себя. Конечно, было бы слишком легко все это задним числом угадывать и предсказывать теперь, когда литературная и жизненная судьба Маяковского совершилась. Но я два с половиной года тому назад писал о нем* в "Возрождении":
"Лошадиною поступью прошел он по русской литературе - и ныне, сдается мне, стоит уже при конце своего пути. Пятнадцать лет - лошадиный век"».

¹
"Мы
не с мордой, опущенной вниз,
мы - в новом, грядущем быту,
помноженном на электричество
и коммунизм...
Поэтом не быть мне бы,
если б
не это пел:
в звездах пятиконечных небо
безмерного свода РКП.

Что совершалось под этим небом в пору писаний этих виршей? Об этом можно было прочесть даже и в советских газетах:
"3-го июня на улицах Одессы подобрано 142 трупа умерших от голода, 5-го июня - 187. Граждане! Записывайтесь в трудовые артели по уборке трупов!"
"Под Самарой пал жертвой людоедства бывший член Государственной Думы Крылов, врач по профессии: он был вызван в деревню к больному, но по дороге убит и съеден".
В ту же пору так называемый "Всероссийский Староста" Калинин посетил юг России и тоже вполне откровенно засвидетельствовал:
"Тут одни умирают от голода, другие хоронят, стре-мясь использовать в пищу мягкие части умерших".
Но что до того было Маяковским, Демьянам и многим, многим прочим из их числа, жравшим "на полный рот", носившим шелковое белье, жившим в самых знаменитых "Подмосковных", в московских особняках прежних московских миллионеров! Какое дело было Владимиру Ма-яковскому до всего того, что вообще свершалось под небом РКП? Какое небо, кроме этого неба, мог он видеть? Разве не сказано, что "свинье неба вовеки не видать"?" (И.А. Бунин "Маяковский")