5 Дым над Анагором, или Власть невидимого

Герой, готовящийся принять корону из рук отца, отправился обозревать владения. Обратно он не вернётся: всё дальше он от дома своего детства, и всё дольше скачут туда гонцы, чтобы передать весть и принести весть из дома. И однажды герой перестаёт посылать гонцов, ведь остатка его жизни не хватит, чтобы дождаться кого-либо из них. И родная, но такая далёкая столица, уже не манит его и не мучает тоской, лишь новая надежда зовёт в путь, к заветному пределу, которого, может, и вовсе не существует.

Другой герой мчит на курьерском поезде: состав лихо трогается и весело разгоняется, но затем как-то тяжелеет, грузнеет и замедляется. И вот уже время перегона между станциями исчисляется годами, и на станциях его уже никто не ждёт, ведь он повсюду безнадёжно опоздал. Разве что мать, проведшая на вокзале восемь лет; но встреча – лишь миг, и снова нужно торопиться, прощаться впопыхах, и вперёд, на уставшем поезде к новой надежде, от превращающейся в далёкую точку фигуры, так похожей на что-то родное и знакомое, к конечной станции, невидимой вдали, но, вероятно, неизбежной.

Третий герой путешествует по неведомой стране. Поддался на уговоры проводника, и вот уже едет смотреть богатый и могущественный город Анагор, впрочем, не отмеченный ни на одной карте. Однако смотреть приходится только на его стены: ворота закрыты, и лишь редкий дымок поднимается в небо над городом, свидетельствуя, что жизнь не покинула его. Других свидетельств нет, только рассказы о никем не видимых счастливцах, перед которыми однажды открылась дверь. И этого достаточно пилигримам, разбившим у стен загадочного города лагерь и ждущим своего часа. Герой удивляется их наивности: знать бы ещё, что там, в этом Анагоре? Он не знает, но ждёт у его стен двадцать четыре года.

Предел королевства, конечная станция, открытые ворота Анагора… В этот ряд можно поставить несметные полчища завоевателей, которых ждёт герой «Татарской пустыни». Кажется, герои Дино Буццати впустую тратят ценное время жизни, но, похоже, это не трата: ожидание скрашено надеждой, которая только и сообщает времени жизни ценность. Надежда – лишь один из примеров того, как человеком управляют не существующие в действительном мире идеальные, интеллигибельные образования, составляющие содержание надежды, веры и очень часто любви. Они способны становиться смысловыми центрами нашей личности и организующей силой деятельности. Однако при всей своей идеальности они являют себя нам феноменально – иногда в виде мысленных образов, иногда в качестве особого рода предметов. Эти феномены никогда не равны самим себе, они – лишь выражение того, что стоит за ними, символы реальности более высокого порядка. Средство, с помощью которого невидимое делает себя видимым.

Например, собака отшельника. Возле города, наполненного закоренелыми грешниками, поселился праведник, не вызвавший у горожан никакого интереса. Он жил в отдалении, не участвовал в жизни города и не пытался влиять на образ мыслей и поведение людей. Но к нему спускались столпы света, и природа этого света была очевидна всем. Поэтому когда после смерти отшельника его собака поселилась в городе, став вездесущим призраком, люди не смогли её игнорировать так же, как её хозяина. Ведь она смотрела на ниспадающий свет, а значит, видела Бога, и теперь Бог, запечатлившись в её зрачках, смотрит на людей глазами собаки. И жить, как раньше, оказалось невозможно. Ты не собаку боишься, отказываясь от совершения проступка, и не собаку пытаешься задобрить подношениями беднякам. Это просто невидимое, и в силу этого легко игнорируемое, предстало в виде зримого феномена. И тогда власть невидимого над обществом и над жизнью отдельного человека проявилась во всю мощь.

Организующей и управляющей силой, как показывает Буццати, может стать любая, даже с виду ничтожная вещь. Нужно только, чтобы она обладала двойственной природой, соединяя в себе видимое и невидимое. Хотя, конечно, вещь-символ обладает двойственностью не сама по себе – это человек совершает операцию символизации – наполнения материальной оболочки нематериальным, невидимым содержанием. Этим «невидимым» вовсе не обязательно является Бог – есть и более простые, сугубо «человечные» идеи, или устойчивые системы отношений, или типичные ситуации, или страхи. Ведь система отношений между людьми, в том числе сложнейшая система отношений целого общества, не существует материально, но при этом может проявляться в каком-либо предмете-символе.

Композитор Аугусто Горджа, «человек в расцвете сил и славы и не в меру ревниво следящий за чужими успехами», боится появления внезапного гения, чьё музыкальное откровение сбросит Аугусто с пьедестала в забытье. И, конечно же, однажды страх воплощается в случайно услышанную мелодию – сначала она звучит за чьим-то окном, затем в радиоприёмнике, а потом и на премьере новой оперы, имевшей грандиозный успех. В этой мелодии, состоящей только из звуков, Горджа видит своё будущее, всю безрадостную систему отношений с людьми, больше не воспринимающими его в качестве короля композиторов.

Или экономическая конкуренция, эта утомительная борьба за выживание и за успех, которую мы с утра и до вечера ведём с такими же представителями «человеческого ресурса», как и мы сами. Для очередного героя Буццати она воплощается в автомобиле, который он пытается припарковать на переполненных улицах. Машина вписывает героя в существующие экономические иерархии, определяет в центр или на периферию социального пространства, укутывает покрывалом формализма, в котором герой – лишь объект бюрократического нормотворчества.

Старое, традиционное, укоренённое в земле воплощено в старом драконе, которого собрались убить «лучшие люди» провинции – аристократ, губернатор и учёный. В их мире архаике места больше нет, и покончить с ней просто – пристрелить воплощённый архаизм – дракона. Но дракон не хочет так просто сдаваться, перед смертью он испускает ядовитый дым, унеся с собой в историческое небытие того, кто инициировал охоту и усердствовал больше всех, – аристократа. Место благородного графа – там же, где и дракона: в лучшем случае – в памяти, а ещё лучше – нигде.

Убить дракона – означает совладать с властью олицетворяемого им невидимого, снова сделав его только лишь невидимым. Кстати, и собаку отшельника пытались убить, целясь, конечно, не в неё саму, но и в то, что светилось в её глазах. Война с символами через лишение их «иного измерения» или хотя бы его переинтерпретацию – это всегда борьба против власти и, разумеется, за власть. Когда под ноги герою очередной новеллы из окна квартиры поэта выпадает бумажный комок, он подбирает его, несёт домой и хранит. Но не разворачивает: всему виной «обстоятельства, при которых мы его нашли, уверенность, быть может, беспочвенная, что некое сокровенное предначертание управляет – чаще, чем мы думаем, – событиями и фактами, которые на первый взгляд зависят от чистой случайности, в общем, мысль, что тут не обошлось без своего рода провидения, перста судьбы…»

Расправить лист и прочитать послание – означает позволить провидению повлиять на твою судьбу, что оно уже пыталось сделать, заставив поэта выкинуть бумагу точно в тот момент, когда ты шёл мимо. Оставив бумажный шарик непрочитанным, мы вырываем у провидения право быть единоличными властителями своей судьбы. Однако полностью вырваться из-под власти невидимого мы всё равно не можем: даже в свёрнутом виде этот лист с неизвестно чем становится в наших глазах чем-то большим обычной бумажки: «Когда я, например, открываю ящик и сжимаю в руке тот самый бумажный шарик… я вдруг, словно по волшебству, начинаю чувствовать себя бодрее, легче, счастливее, меня манит к себе свет духовного совершенства; а откуда-то издалека, из-за горизонта, начинают приближаться ко мне горы, одинокие горные вершины».

Великий парадокс: мы боремся с властью невидимого, но снова и снова её утверждаем. Наверное, нам она зачем-то нужна? Герой Буццати говорит, что незримое содержание листа способно провоцировать в нём тягу к духовному совершенствованию, к актуализации себя. В этом случае ему, возможно, стоит и дальше оставаться невидимым, ведь может статься, что при первом же взгляде умело проработанная символизация бумажного комка рухнет, и листок станет всего лишь листом. Это может обрадовать только того, кто никаким «духовным совершенствованием» не интересуется, а потому властью невидимого тяготится. Для них «иконоборчество» как десимволизация символа – в порядке вещей, но герои новелл Буццати – не таковы. Что бы делал владелец бумажного шарика, если бы на нём оказался счёт за газ, а невольный пилигрим – если бы за стенами Анагора, возле которых он провёл, возможно, счастливейшие годы своей жизни, взору открылись убожество и грязь? Не оказалась ли сломанной личность воина, который бы, увидев на горизонте Татарской пустыни поднятую завоевателями долгожданную пыль, струсил?

Сражаясь с воплощённым в символах невидимым, стоит быть осторожным: иногда памятник, падая с пьедестала, придавливает своего разрушителя.