4.5 Разговор с душой...

Однажды Эккерману приснился странный сон : тревожное, тёмное небо светилось бледно-жёлтым светом, затянутое лёгкой дымкой.
Незнакомые люди, в каком-то незнакомом городе - путанные ландшафт и биография сна, - смотрели с трепетом ожидания на небо. Вдруг, сверкнули две огненные точки, затанцевали в небе, с небом, приблизились к земле, осветив удивлённые лица людей мистическим светом.
С ослепительным блеском и грохотом, звёзды упали неподалёку в синий полумрак листвы в парке.
Из за деревьев вышли два молодых человека - Мефистофель и Фауст.

В какой-то момент мне подумалось, что, возможно, сама неприкаянная жизнь Эккермана, словно бы срывающаяся звездою в ночь, несла в себе отсвет иного, тайного предназначения : Эккерман - это Мефистофель, сошедший со страниц к своему творцу, дабы Гёте смог закончить своего Фауста.
Задача была решена, ибо Фауст был закончен незадолго до смерти Гёте, под чётким руководством "Мефистофеля", написавшего потом свои воспоминания о встрече, разговорах со своим "творцом".

(Эжен Делакруа - Фауст скрепляет кровью договор с Мефистофелем.
Данный эпизод чем-то похож на стихотворение Есенина, написанное кровью перед самоубийством.
Вся остальная жизнь Фауста после этого вспыхнула дивным стихотворением, путешествием-мытарстом души, словно бы без вмешательства демонического в любовь, искусство и жизнь, жизнь человека пуста и бледна.
К слову, Эккерман обмолвился однажды о том, что в рождении Гёте участвовало нечто демоническое.)

Дальше...

И если у Достоевского чёрт мечтал перевоплотиться в "семипудовую купчиху", то чёрт Гёте встал на этот желаемый путь, начав с более лёгкого веса, перевоплотившись в чудаковатого и милого бюргера, как и положено падшим ангелам, не помнящего о своём небесном - или адском - происхождении, но смутно томящегося по некой заветной цели, считающего потерянным день, если бледное зеркало листа не отразит его душу, мир, и... что-то ещё, некую чернильную тень, которую он столько раз видел во сне.

В то же время, в разговорах и преподавании, он странно ощущал свою ранимую податливость и растворение в собеседнике, отрекаясь от себя, и чувствуя, видя лишь то, что чувствует собеседник.
И вот, эти два качества идеально совпали, дополнили друг друга, когда Эккерман встретился с Гёте : его кругло бьющееся сердце, стало подобием шарика на конце ручки, записывающей мельчайшие движения души своего творца - Гёте.
Интересно, понял ли Гёте, кто всё это время был рядом с ним?
Догадался ли он, что все их нежные споры с Эккерманом о его "теории о цвете", были символическим продолжением диалогов Фауста и Мефистофеля о свете и тьме, о мистических тенях жизни и смерти, незримо сквозящихся в синих тенях на вечернем снегу, в карих пульсациях листвы в парке на осеннем ветру, отбрасывающих на лицо земли, с удивлёнными, большими глазами цветов, свои тревожные, сиреневые тени?

Можно представить забавно-умилительную улыбку Эккермана, когда Гёте сердился и страдал оттого, что он, Эккерман, как и многие другие, критически относились к учению Гёте о цвете : к критике своего творчества Гёте относился спокойно, ибо им восхищались миллионы, и вся критика была некой гомеопатической специей ко всем этим хвалам, но критика его учения о цвете - падала на обнажённую, незащищённую душу художника, похожего на Фауста, смутно догадывающегося, что за всеми этими спорами о цвете, о свете и тьме, решается судьба его души, переходящая то к богу, то к дьяволу.

Неким апокрифом встреч Фауста и Мефистофеля, перед читателем ласково вспыхивают образы старого Гёте, подобно мальчишке с вечно-юной душой, натягивающим лук Эккермана : стрела задумчиво, устало летит в карее небо, и, словно бы передумав лететь дальше, быстро возвращается, к разочарованию Гёте.
Мефистофель-Эккерман грустно улыбается, ибо видит, что над гением, над увлекательным разговором Гёте об Одиссее и Елене Прекрасной, которую семилетней похитил Тезей ( после этого разговора Гёте увеличил возраст Елены - трагический вздох благодарности Елены! - в последующем издании "Елены" до 10 лет. Фактически, с новым изданием девочка подросла), порхают ангелы, внимательно слушая Гёте - и немую мольбу Елены где-то в сумраке веков, - и потому стрела, задев серебряное крыло ангела, упала на землю.

За образом стрелы отрикошетившей от яркого воздуха, от незримого крыла ангела, следует разговор о Байроне и его трагической гибели ( разумеется, никакой стрелы, попавшей в ангела, в книге нет, - а значит и мольбы Елены не были услышаны, ибо Гёте описал то, что было с Еленой после 10 лет : её "пустили по рукам" - но есть разговоры о Байроне, судьбой которого Гёте восхищался, ибо судьба Байрона - живое воплощение "бури и натиска" (Sturm und Drang),
словно бы поэзия Гёте перелилась через край, дивно сбывшись инфернальной судьбой Байрона : фактически, Гёте спиритуалистически проживал в Байроне ту жизнь, которую не осмеливался и не мог прожить сам.)

Словно стрела метеора, жизнь Байрона, сделав в синей глубине неба нежную параболу, исчезла, таинственно пропала, словно бы пронзив крыло ангела, унесшего её с собой в ночь.
Гёте размышляет о судьбах гениев, подобно Байрону, окончивших жизнь молодыми.
Можно согласиться с Гёте : подобные гении словно бы достигают максимума своей жизни.
Я бы сказал, что время вокруг душ гениев, словно вокруг массивных звёзд, течёт медленнее : секунды - превращаются в минуты и часы, дни - в недели и месяцы. Время течёт прозрачно и темно, и человек умирает с внутренним возрастом ангела, в возрасте 200-т, 500-т, или даже 1000 лет, с лёгкой сединой крыльев, души.

Гёте говорит, что Байрон уже не смог бы сделать больше, ибо достиг горизонта своего творчества, а за этим горизонтом событий - растёт уже не мысль, задыхающаяся и упирающаяся о стены прежних форм и чувств, но душа : яркая смерть - последнее творчество гения, ибо дальше он творит уже не описывая звёзды, но творит среди звёзд, звёздами творит.
И как же грустно после всего этого читать мысли Гёте ( да-да, именно читать мысли Гёте, ибо если бы не Эккерман, то эти мысли немо протекли бы в душе Гёте) о романе"Собор Парижской Богоматери" Гюго, который он назвал самой мерзкой книгой из всех, когда-либо написанных.
Мол, в книге Гюго нет ни человека, ни правды.
По замыслу Гёте, произведение должно состоять из 3 частей : поиск, буря и заря. У Гюго же, как и у многих русских писателей, буря в душе и жизни - иногда постоянная константа, и ищущий не всегда видит не то что ближнего, но даже себя, а заря вовсе может быть и не рассветной.
Но разве в конце Фауста была правда жизни? Какой злой дух посмеялся над Гёте, нашептав ему в сердце тёмной музой этот шаблонный конец, словно бы отвлекая людей от чего-то и сладострастно причиняя себе боль, растравляя забытую рану?

Разве Гёте не смухлевал, ибо Фауст, которому к концу жизни было 100 лет, символизирующий человечество, с его гением, пошлостью и злом, возможно, и не заслуживал спасения. А кто его спас? Маргарита? Поруганная, изнасилованная, почти достоевская красота, которая должная была спасти мир?Эта истина-Елена, которой возможно и нет?
Что ж, это вполне христианско-экзистенциальный финал : спор выигрывает вовсе не бог. Умирает, распинается уже не бог, но человечество, искупающее свои грехи и грехи, молчание бога.
Человечество искренне думает, что спаслось : оно в раю, его окружают ангелы и шелестящий свет. Человечество проникает в рай всё дальше и дальше, улыбаясь солнцу и звёздам, но... происходит нечто странное : крылья ангелов темнеют. Свет - вянет. Звёзды - срываются с неба огненной паутиной, и человечество, Фауст с Маргаритой, грустно обнявшись, словно тело и душа, трагически понимают, что оказались в аду.
Недалеко от них стоит Мефистофель, темно улыбаясь своими распростёртыми крыльями.

Интересно, с каким трагическим непониманием Гёте прочитал бы романы Достоевского?
Увы, Гёте и сам стоял на горизонте своего творчества, эпохи, жизни. На его бледное лицо ложились призрачные отсветы встающего, нового солнца искусства, но он уже не мог спуститься в рай нового творчества, новых чувств, и словно Моисей, смотрящий с горы на Иерусалим, на рай обетованный, видел свою смерть, описывал свою смерть.
Кстати, о "Иерусалиме"... В книге инфернально сбылось нечто мефистофельское.
Гёте сравнил Байрона с Торквато Тассо ( освобождённый Иерусалим) : пылающий куст терновника обративший в пепел священный ливанский кедр.
Сравнение хорошее, яркое, и вроде бы ничего необычного тут нет, если бы не одно но : ровно через год после этого разговора в театре произошёл загадочный пожар, ужаснувший весь город.
Говорят, возле театра видели загадочного иностранца с тростью, похожей на тёмный луч, и тёмного, большого кота, похожего на дым.
Под дотлевающими обломками театра кто-то обнаружил лишь одну несгоревшую рукопись, обласканную огнём : гётевскую трагедию "Тассо".

Итак, Фауст в раю замечает нечто подозрительное. Буквы в его имени - написанные на какой-то рукописи - мигают, словно перегоревшие лампочки, мигают 1, 3 и 5 буквы. Наконец, Фауст превращается в безумного мастера, поэта Тассо, заключённого в тюрьму для душевнобольных - преисподнюю.
Гёте говорит, что он и сам не знает, в чём смысл Фауста, но он бы мог выразить его так : "с горних высот через жизнь в преисподнюю".
В конце-концов - продолжает Гёте,- не нужно искать в произведении - впрочем, как и в жизни, - глубинных и абстрактных смыслов, истины. Нужно просто положиться на впечатления, довериться жизни, которая вознесёт душу ввысь, ибо красоту и любовь можно творить, обрести и в аду, в самом тёмном грехе, в ночи которого малейшая звезда сверкнёт и прорастёт зерном добра и света.
И разве так уж важно, что победа бога в споре с Мефистофелем, Маргарита, рай и добро - окажутся лишь гениальным бредом измученного в аду человечества, Фауста?

Михаил Врубель - Демон и Ангел с душой Тамары.