Оловянный солдатик так растрогался, что из глаз у него чуть не покатились оловянные слезы, но он вовремя вспомнил, что солдату плакать не полагается. Не мигая, смотрел он на танцовщицу, танцовщица смотрела на него, и оба молчали.
Г.Х.Андерсен

1720-е годы. Уютная комната с невысоким потолком погружена в темноту, ночное небо затянуто облаками. На столе - ноты, полупустые страницы с исправлениями нарушают строгий порядок обстановки. Лежащему в кровати человеку снится лето, цветущие фруктовые деревья и объятый тишиной дом, где сквозь туман сновидения он видит танцующих мужчину и женщину, странно и совершенно неприлично одетых. В полупустую кухню не проникают солнечные лучи, фигуры движутся под ритм еле слышной беседы на французском, мужчина говорит с немецким акцентом. Смотреть на них сейчас кажется преступным. Но тишина, невыносимая тишина, и каждый шаг будет замечен. С каждой секундой все сильнее хочется бежать прочь, спасаться от надвигающейся беды, но пара продолжает движение, сон длится и длится… Утром И.С.Бах напишет еще одну Französische Suite, «Французскую сюиту» - традиционную форму для цикла французских и немецких танцев.

1942. На поляне в сосновом лесу расстелен плед, пахнет свежестью недавнего дождя и апельсинами. Гудят пчелы и скрекочут птицы. Свернувшись, спит женщина, из рук у нее выпадает толстая тетрадь, на раскрытой странице список на французском. Имена, даты… Некоторые пункты оканчиваются вопросами. Сон неспокойный, будто бы осторожный. Женщина ступает в ничем не примечательную комнату с однотонными обоями, яркое освещение бьет в глаза. Гудение, топот, тикают часы, под напором ветра звенят окна. На столе - цветы и книга с датами на обложке «1941-1945». От шума и света мутит, она отворачивается и замечает название сначала на русском, а потом на французском: «Французская сюита». Комната перестает кружиться. Ирен Немировски просыпается и тотчас находит рукой тетрадь.

2017. От экрана болят глаза, не стоило плакать над экранизацией перед написанием рецензии. "Французская сюита" прочитана и отложена. На полке притягивает взгляд внушительный том «Дальше - шум. Слушая XX век». В нем нет ничего о Бахе, книга таит в себе голоса целого мира, сначала взволнованно притихшего, а затем грянувшего громом.

Роман пахнет не гарью, не кровью, а вишневым цветом и горячей от солнца листвой. С ним входят в комнату пение птиц, шелест трав, негромкая сюита, исполняемая украдкой... Словно заводится музыкальная шкатулка, война приводит её в движение, и толпы устремляются из Парижа в провинцию. Великодушные и жестокие, обнаженные перед лицом опасности: испуганные, не понимающие масштаб событий, воинственные и те, что терпеливо сносят очередной удар судьбы. Каждому предназначен свой конец, своя судьба в этом ладном романе, но шкатулка сломана, мелодия обрывается и после ухода немцев из оккупированного города наступает зловещая тишина. Неизвестно, доберется ли героиня до Парижа, выживет ли немецкий офицер, мир горит и разрушается на глазах, струны лопаются.

Детские голоса звенели: “Земля - шар, что держится без опоры в пустоте».

Автор - Ирен Немировски - не успеет полностью реализовать идею «Французской сюиты», она погибнет в лагере в 1942. Согласно дневниковым записям, она хотела исследовать грань личного и общественного. Русская революция, Первая Мировая - какой-то механизм приводит в движение эти машины, сметающие на своем пути целые поколения. Способен ли хоть один выпасть из круга ненависти? Ответ дан самим романом: есть превосходящие нас силы, можно лишь пытаться остаться человеком.

В практически полном отказе от сцен насилия и войны как таковой заключена парадоксальная жестокость по отношению к современному читателю. Париж беззащитен во время воздушных атак, потому что летние ночи тихи и прозрачны, блестит Сена, блестят городские крыши. Всюду жизнь, в изобильной и чрезмерной красоте французского лета.

«Вот и для этих девушек вопреки войне лето 1940-го останется в воспоминании летом их юности», — думал он.

Франция сравнивается с девушкой, которую выдали замуж против воли, и теперь чужие люди ей хозяева, наслаждаются ее дарами, под притворной вежливостью скрывая готовность в любой момент к жестокости. Эта параллель есть и в отношении к вынужденному бегству пложительного герои из первой части:

Все вокруг были уверены, что только их, несчастных, преследует безжалостная судьба, он один помнил, что исходы бывали во все времена. Великое множество людей орошало кровавыми слезами эту землю, всю нашу землю; прижимая к груди детей, они бежали от врага, а позади них пылал родной город — разве кто-нибудь скорбит о бесчисленных жертвах? Для потомков они — все равно что перебитые куры. Морис воображал, как перед ним встают унылые тени, склоняются, шепчут:
— Мы страдали, когда ты еще не родился. Чем ты лучше нас? Страдай и ты.

Женщины, старики, крестьяне, дети, инвалиды... Не только война ограничивает свободу. Взгляды соседей не менее пристальны, правила и традиции не менее сильны и безжалостны.

Нажитый веками опыт коварства судьбы — апрель, и вдруг заморозки; град, обрушившийся на готовое к жатве поле; июльская жара, спалившая огород, — научил их мудрому умению не спешить, которое не мешало им делать изо дня в день все, что положено.

Немецкие солдаты - угроза достоинству жителей оккупированного провинциального города в 1940-м, но еще не все понимают, что и жизни тоже. Многие мечтают об окончании войны при любом исходе, почти комично заботятся о сохранности посуды, картин, коллекционных вин, влюбляются и на что-то надеются. И больно читать о надежде, когда с детства заучены даты и до победы еще несколько долгих лет, больно читать жалобы о нехватке чая, вспоминая крошечные порции хлеба ленинградцев, больно от знания, что Ирен Немировски - не воин (она не писала о политике, не проявляла особенное сочувствие евреям, в ее книгах не нашли даже обвинений в сторону вынудивших её покинуть страну и потерять нажитое отцом состояние большевиков - искали друзья, чтобы вызволить из лагеря), а жена, мать, женщина, разлученная с детьми, но пишущая о возможности любви и сострадания, богатая и знатная дама, чья жизнь никак не предполагала такого финала, войдет в число миллионов, не выживших в столкновении личной и общественной судьбы.

Достаточно банально немецкого офицера и француженку Люсиль объединяет музыка. В другой жизни Бруно стал бы композитором, но война слишком шумна и требовательна, а Люсиль заперта с распоряжающейся всем свекровью в большом, погруженном в молчание доме с закрытым на замок пианино, героя на родине ждет супруга, а муж главной героини в плену. Эта изначальная несвобода даже вернее сближает их, вообще весь город погружен в своеобразный лимб: войска не двигаются дальше и ждут приказа, горожане ждут ухода немцев и заключения мира, стоит жара, невольно образуются связи между победителями и проигравшими. Особенно на контрасте с первой частью книги, когда сотни, тысячи приходят в движение и фокус переводится с одного персонажа на другого, родители теряют детей, большинство лишаются любимых вещей и привычек. От всеобщего хаоса к частному, порой мелочному, но такому человечному.

Несмотря на кульминацию и развязку любовной истории, финал неопределенный, неудовлетворяющий. Да, сошло марево, обманчивая близость вынужденных соседей сменилась пониманием, что есть свои и чужие. Ну и что, если свои порой не милосерднее врагов. Необычная книга: не сюжетом или литературными приемами, но тем, что сама вышла из лимба середины войны, а затем была найдена много лет спустя дочерью Ирен Немировски в неразобранных черновиках матери. Она не о героях и не о трагедиях, а о том, что могло бы быть, но никогда не случится, будь то любовь или человеческая жизнь.

Это все, чего я хотела — отправиться в такое место с тобой, с друзьями... на землю без карт.
«Анлийский пациент», реж.Э.Мингелла

Мирных вам снов.