5 ЭХО ЧУДА

Передо мной лежит сборник рождественских стихов. Лежит "лицом" вниз - прочитанный. Душа заметена снегом, где-то вдали звонят колокола. Мысли ходят благоговейно - на цыпочках. Рифмы - хитрые и не очень - многое мне рассказали о Боге и о человеке.

Приведите сто туристов в "Русский музей", поставьте перед одной заранее выбранной картиной, а потом расспросите о том, что они увидели. Нет, вы не получите сто неповторимых описаний - основное будет общим у всех. Неповторимость вовсе не требуется, вы получите нечто куда более ценное - выслушав всю сотню, вы определите главное, в чем сходятся все (или почти все), а за пределами этого главного сможете наблюдать гору самоцветов - россыпь уникальных деталей, акцентов и интерпретаций. Эти самоцветы распахнут двери в человеческую душу.

Поэты нескольких веков (вероятно, всех) устремляли свои взоры сквозь пелену лет на чудесное событие Рождества. Важно, что в отличие от вашей сотни, поэты не наблюдали то, о чем решились заговорить, воочию - они руководствовались текстами Писания (весьма лаконичными) и силой своего воображения, которое в случае с поэзией, сами понимаете, представляет собой нечто особенное. Мастера слога - от безымянных составителей колядок до мейнстримного Бродского - оставили нам тексты _своего_ видения Рождества Христова. Тексты эти по большому счету говорят об одном и том же - но как говорят! Это "как" распахивает перед читателем целую вселенную символов, взглядов, трактовок и тайн. И каждая тайна переливается двумя сторонами - человеческой и Божественной.

Проследите, как распределяются в зависимости от автора и текста акценты - один поэт пишет об Иосифе, другой - о волхвах, третий - о пастухах, четвертый - о зверях, согревавших Христа дыханием, пятый в главные герои берет звезду, приведшую к яслям. В зависимости от центральной фигуры стихотворения мы можем делать выводы о взгляде творца, написавшего именно так, а не иначе. Загадочные волхвы и не менее загадочные пастухи загадочны по-разному, а значит, по-разному и интересны. Это человеческая сторона акцента как критерия - "скажи мне, что тебе интересно, и я скажу, кто ты". Божественная заключается в том, что смещение (и перемещение) акцентов позволяет читателю охватить своим вниманием Событие во всей его полноте (сказано для красного словца, так как всей полноты мы, конечно же, постигнуть не в состоянии) - мы входим на территорию Чуда и остаемся на ней жить, путешествуя по пескам вместе с волхвами, трепеща перед Ангелом вместе с пастухами, благоговейно преклоняясь, обдаваемые теплом воловьего тела. Мы получаем удивительную возможность смотреть сотнями зорких взглядов - ОДНОВРЕМЕННО. Говорю "одновременно" потому, что по прочтении в голове - в душе - складывается многомерная сверхъобемная картина, неохватная даже для нас самих, в пространстве которой мы непостижимым образом можем перемещаться, застывать и оставаться. Это что касается акцентов и точек отсчета.

Не менее показательна манера повествования. Традиционно рождественское стихотворение рассказывается будто бы детям - ликуя, непосредственно и по-хорошему просто. Человек искренне радуется пришествию в мир Христа, и перед лицом такого события многие позволяют себе быть простыми - не гнаться за витиеватостью слога, вообще не уделять чрезмерного внимания форме, положившись лишь на передачу своей радости. И в итоге мы получаем прекрасные жемчужины, простые по форме, однозначные по содержанию, но при этом проникнутые столь искренними эмоциями, что читателя буквально подбрасывает в воздух. Такие стихи понятны детям и взрослым, которые не забыли о том, что когда-то были детьми, они взывают к самым глубинным сердечным переживаниям и, если найдут отклик, действуют на воспринимающего с удивительной силой. С другой стороны мы видим стихи того же Бродского или Пастернака, которые представляют собой сложные аллегорические конструкции, в чем-то уступают упомянутым выше в плане "детскости", но при этом держатся на несколько шагов впереди в плане эстетического восприятия - восприятия самостоятельного произведения искусства. Здесь свет внутренних переживаний явлен менее ярко, но преломляется о большее количество зеркал. Божественная сторона этого наблюдения в том, что Рождество предстает перед нами удивительно многогранным - и на языке сердца, и на языке ума разговор о Нем может быть прекрасен. Этот вывод отсылает нас к теме универсальности Православия вообще - в нем есть, где разгуляться и сердцу, и уму - и малому ребенку, и убеленному сединами академику не просто есть место в Церкви - Церковь дает им возможность насытить свои индивидуальные душевные и интеллектуальные потребности, столь, казалось бы не схожие. Простецы с душою мудрой, мудрецы с душой простой - никто из них не уйдет не обрадованным от чудесного Источника жизни. И это, конечно, удивительно.

Еще одним выводом может быть нехитрое примечание - встречаясь с Чудом, каждый остается собой. В принципе, было бы неразумно ожидать от Бродского стихов в стиле Берестова, а от Берестова - напротив - сентенций, скажем, Цветаевой. Лермонтов говорит о Христе по-лермонтовски, Толстой по-толстовски, Льдов по-льдовски и так далее. Кому-то это покажется очевидным, но я вижу нечто особенное в том, что у нас есть возможность говорить о Чудесах на своем, неповторимом языке. Здесь мы видим торжественную роль человека, которому дано высокое право пересказывать - по-своему. И если человек меняется при прикосновении к Чудесному, он меняется по-своему, не так, как другие, расцветает индивидуально. В чем мы тоже видим особый Божественный промысел.

Очень занятно определить также атмосферу, пронизывающую стихотворение. Для одних авторов Рождество гремит трубами, переливается сотнями голосов - заветную пещеру обступают сонмы посетителей, стучат поклажей верблюды, блеют пастушьи стада, звенят звезды. Несмотря на ночь, весь мир бодрствует - звучит чудесная музыка, доносится пение. Для других Рождество окутано тишиной, мир предстает колыбелью, в которой ни один звук не переступает границу тональности - все затаило дыхание, застыло, не решаясь взмахнуть веками - боясь разбудить Дитя. Вселенная сжимается, припадает к яслям и внемлет благоговейно, не дыша. Волхвы, пастухи, звери и птицы шагают неслышно, как-то издалека. И здесь тоже - чудо, потому что Рождество вобрало в себя два образа - бытия ликующего и звенящего и бытия, онемевшего от благоговения. Как это возможно, Бог знает. Вспоминаем Честертона, который одним из доказательств истинности Христианства видел именно сочетание в нем противоположных крайностей.

Рождественская поэзия являет собой слепок самой жизни в ее столкновении обыденного и чудесного, реального и сверхъестесвенного, детства и древности, времени и вечности, радости и горя. Великое, грандиозное, непостижимое Событие, случившееся две тысячи лет назад, всколыхнуло всю конструкцию мироздания в обе стороны - от начала времен до их конца. Чуткие души поэтов, лишившиеся почвы под ногами, поют нам свои песни, прозревая пламенеющим существом тайны бытия. Страницы вздрагивают под дуновением ветра, и в их шелесте слышится эхо неземной музыки. Слышится приглушенный шепот пастухов, причудливая вязь незнакомого восточного языка, дыхание вола и осла. И эти еле различимые звуки оглушают нас сегодняшних, обставленных айфонами и моноблоками. Сердце рвется из груди, руки холодеют, взгляд застилает пелена.

Возникает резонный вопрос: если столь удивительны рассказы о Чуде, каково Оно само?

Тут читают рождественские стихи