Очень не люблю "шестидесятничество" как эстетический феномен, а Ахмадулину и вовсе принято как-то списывать со счетов - дамское рукоделие, жеманство и надрыв, это вот все; то есть поэт, да, но в первую очередь поэтесса - всевозможные вариации на тему любовь-любовь-любовь, сборники с претенциозными заглавиями типа "Струна" или "Озноб", нежный девичий голосочек, знакомый по записям ее публичных выступлений (патетичных почти до гротескного). А она неожиданно оказалась намного более тонким и самобытным автором, чем Вознесенский какой-нибудь или Евтушенко, прости Господи. Часто балансирующим на грани той самой надрывной жеманности, да - но отнюдь к ней не сводимым. Даже довольно идиотские (и потому самые цитируемые) стихи про "прощай, любить не обязуйся" под конец из этого мелодраматизма словно высвобождаются, выпрастываются:

А напоследок я скажу:
прощай, любить не обязуйся.
С ума схожу. Иль восхожу
к высокой степени безумства.
Как ты любил? Ты пригубил
погибели. Не в этом дело.
Как ты любил? Ты погубил,
но погубил так неумело.
Жестокость промаха… О, нет
тебе прощенья. Живо тело,
и бродит, видит белый свет,
но тело мое опустело.
Работу малую висок
еще вершит. Но пали руки,
и стайкою, наискосок,
уходят запахи и звуки.

Начало - "дамское рукоделие", а финал - высокий Серебряный век практически. Впрочем, "Серебряный век" - тоже ужасно (и неправильно) мифологизированное понятие, сразу в голову лезет дурноватое "декадентство" в самом карикатурном его изводе. А Ахмадулина не "декадентка" (хотя популярный образ истерички в любовном дурмане в "декадентство" вполне бы вписался). Какого-нибудь Пастернака, например, здесь гораздо больше - и в известном смысле она к нему даже ближе, чем к собственным современникам.
А когда ей удается совсем этого дамского жеманства избежать, на свет появляются только что не шедевры:

Завиден мне полет твоих колес,
о мотороллер розового цвета!
Слежу за ним, не унимая слез,
что льют без повода в начале лета.
И девочке, припавшей к седоку
с ликующей и гибельной улыбкой,
кажусь я приникающей к листку,
согбенной и медлительной улиткой.
Прощай! Твой путь лежит поверх меня
и меркнет там, в зеленых отдаленьях.
Две радуги, два неба, два огня,
бесстыдница, горят в твоих коленях.
И тело твое светится сквозъ плащ,
как стебель тонкий сквозь стекло и воду.
Вдруг из меня какой-то странный плач
выпархивает, пискнув, на свободу.
Так слабенький твой голосок поет,
и песенки мотив так прост и вечен.
Но, видишь ли, веселый твой полет
недвижностью моей уравновешен.
Затем твои качели высоки
и не опасно головокруженье,
что по другую сторону доски
я делаю обратное движенье.
Пока ко мне нисходит тишина,
твой шум летит в лужайках отдаленных.
Пока моя походка тяжела,
подъемлешь ты два крылышка зеленых.
Так проносись! — покуда я стою.
Так лепечи! — покуда я немею.
Всю легкость поднебесную твою
я искупаю тяжестью своею.

Совершенно неожиданное для меня открытие (и очень приятное).