4 Жизнь — боль, жизнь — сон, баю-бай, Баоюй...

«Снился мне сад...»

В дни юности младой всем сердцем полюбила китайскую поэзию. Началось это с книги Золотые яблоки Гесперид и Ду Фу, о чём отдельная история (которую никак не соберусь написать), но не об этом сейчас речь. Поэзию Китая — а в дальнейшем Вьетнама, Кореи, Японии — продолжала читать-восхищаться, а вот проза мне никак не давалась, невзирая на неоднократные попытки. И дело даже не в именах, — и вот тут уместно будет с несколько садистским удовольствием процитировать нынешний первоисточник:

В зале присутствовали Цзя Шэ, Цзя Чжэн, Цзя Лянь, Цзя Чжэнь, Цзя Жун, Цзя Цян, Цзя Чжи и Цзя Лань. Не было только Баоюя, он не пришёл, сославшись на болезнь, и оставался всё время в комнатах матушки Цзя, и ещё Цзя Хуаня, вообще не любившего появляться на людях…

:) а в каком-то роковом несходняке психологии. То есть совершенно невозможно было понять, что движет этими людьми (людьми?), вот это вот всякое «госпожа никогда не простит мне, что я не захотела стать наложницей её мужа»; почему они поступают так, а не этак, какова будет их реакция на те или иные слова и события… Почему, ну почему они такие разные?!.. (Не они и мы, а стихи и проза Поднебесной.)
Загадка по-прежнему остаётся без ответа, но «Сон в красном тереме» прочитан, спасибо ДП, это было страшновато, непонятно, любопытно, мучительно и просто здорово!

Один отдельно взятый маленький Китай, состоящий из дворцов Жунго и Нинго и примыкающего к ним сада Роскошных Зрелищ, напоминает улей/муравейник: по сложности устройства, регламентированности масштабных церемоний, иерархической структуре, где во главе матка (она же матушка Цзя), а количество рабочих особей (слуг) во много раз превышает число весёлых или поэтически настроенных трутней. «Терем-теремище, персонажей тыщи», — делюсь с друзьями. Друзья сочувствуют, но у них свои тыщи персонажей: они тоже читают китайские средневековые романы, только другие.
На самом деле «Сон в красном тереме», по подсчётам специалистов-красноведов, включает в себя почти пять сотен персонажей, из которых около четырёх десятков — главные. И, слава вышним, количество прочитанного помаленьку переходит в качество понимания, кто все эти люди и что, собственно говоря, происходит :) появляются свои любимцы или объекты пристального и не всегда доброжелательного внимания.

Уже упомянутая матушка Цзя — та ещё затейница. При своих восьмидесяти она не чурается доброй выпивки, разнообразных игр и развлечений, пристрастна к близким и этим последним очень человечна и наиболее близка нам. Порою она словно спохватывается, что ведёт себя не больно-то по-китайски :)

Матушка Цзя слушала и тяжело вздыхала.
— Ты с чем пожаловала? — спросила матушка Цзя, увидев госпожу Ю. — Как себя чувствуют Ли Вань и Фэнцзе?
— Им лучше, — ответила госпожа Ю.
Матушка Цзя кивнула, и у неё снова вырвался вздох.
— Хватит нам разговаривать о постороннем. Подумаем лучше, как пятнадцатого числа будем любоваться луной.

Её невестки тяжело больны, но это «постороннее», а вот любование луной — действительно важное и нужное дело, ну да. Но в то же время, замечу, что в других эпизодах романа всякое «любовался цветами и ивами» почему-то является негативной характеристикой, вместе с «пьянствовал», «бездельничал» и т.п. Непостижимые китайцы.
Фэнцзе, она же Ван Сифэн, холодная колючка и та ещё лиса (если бы действие происходило в Японии, я со страницы на страницу ждала бы, что она в кицунэ превратится, то есть ею окажется), домашний экономист и кадровик, сурово применяющая НОТ — мастер многоступенчатой интриги. Жалоба в суд, подкуп, втягивание третьих лиц, скандал, управляемая истерика — всё идёт в дело. В результате замороченные ею жертвы ещё и восклицают: «Какая же вы добрая! И мудрая!» *facepalm* Один из самых интересных образов, созданных автором.
Сяо Пань (грубиян, неуч, а впоследствии и преступник) и старуха Лю показались мне вполне шекспировскими комическими персонажами. А вот Цзя Чжэн, номинально глава дома, огорчителен: то и дело костерит сына (а сам доволен его успехами). Это тоже, видимо, традиция такая, хотя фрагменты всё равно неприятные. В чиновничье-разъездной жизни Цзя Чжэну выпадает немало огорчений и злоключений. Но поскольку он аристократ, с него и спрос строже.
И всё-таки странно ведут себя все эти превозносящие мудрость, спокойствие, утончённость и хорошее воспитание :( Такое иногда выкомаривают… Я порою не понимала, где заканчиваются национальные традиции и начинаются собственная злонамеренность, дурной нрав, жестокость, грубость, снобизм…

Движимая любопытством, Дайюй, неслышно ступая, пошла к тому месту, откуда доносился плач, и увидела большеглазую девочку с густыми бровями. Это была служанка.
Дайюй подумала, что её хотят выдать замуж насильно, и она пришла сюда выплакаться.
«Но какие чувства могут быть у этой глупышки! — Дайюй даже стало смешно. — Ведь это простая служанка для чёрной работы. Видимо, кто-то из старших служанок ей дал нагоняй…»

Линь Дайюй, она же бедная сиротка, болезненное создание и возвышенная сочинительница стихов и надписей, достала по полной. Эта слезоточка всем настроение портит, а её терпят. Нельзя обижать сиротинушку, однако. Даже странно, что эта бледная немочь, эта злая девочка представляется наречённой Баоюя, самого очаровательного персонажа «Сна в красном тереме» (но о Баоюе позже, томительно приберегаю его «на сладкое»). С другой стороны, Дайюй действительно самая талантливая поэтесса из числа «золотой молодёжи» дворца и сада. Очень тронули сцена, в которой она учит Сянлин стихосложению, а также эпизод с чтением книг в саду и после него, когда Дайюй слышит репетицию девочек-актрис и задумывается о содержании пьесы, а не об игре актёров, на которую обычно и обращают внимание.
И тут (бросив в сторону молчаливо ждущего Баоюя умоляющий взгляд) уместно переключиться на литературную составляющую романа.
Цао Сюэцинь поразил моё воображение. На страницах «Красного терема» — множество прекрасных стихов, причём написанных от имени разных персонажей. В них виртуозно сохраняется баланс между литературными традициями:

Я слышал, ещё предки говорили: «Для описания того или иного места лучше брать старые изречения, чем сочинять новые; в резьбе — подражать старинным узорам, а не придумывать новые»

— и особенностями каждого из их «авторов», причём в отдельных случаях можно увидеть, как растёт мастерство персонажа или как на его творчество повлияли жизненные перипетии. Потрясающе.
А кроме того, в книге множество литературных игр, куда там нашим ДП-астрологам :)) такие задания я ни в жизнь не выполнила бы! Дворцовая молодёжь и вовсе организует поэтический клуб «Бегония», где они не только в сочинительстве упражняются, но и фактически в буриме играют. Я уж не говорю про стихотворное домино, цветочное лото и… да, и застольный приказ :)
Практически две трети романа похожи на большую роспись по шёлку: бледные цвета, изящные линии, где-нибудь в стороне от рисунка ветви сосны или цветов сливы — цепочка иероглифов. Хочется читать не торопясь и немного завидуя обитателям сада Роскошных Зрелищ… кстати, названия — отдельная тема, читавшие согласятся; лично мои кумиры: дворец Больших Стилистов, монастырь Чистейшей Пустоты, зал Счастливой Тени, брод Заблуждений :)
Позже интонация повествования ощутимо меняется, словно на лаковую миниатюру накатываются грозовые тучи. События выплёскиваются за стены сада, в куда более суровый мужской мир. Сильнее становится и мистическая составляющая, а прежде виртуозные сюжетные линии, схожие с чётками из бусин-эпизодов, необъяснимо обрываются (например, так и осталась неизвестной судьба монахини Мяоюй, очень интересного и неоднозначного персонажа)… Недоумевала до тех пор, пока не узнала, что последняя треть романа написана вообще другими людьми >_<
Но вернёмся к Баоюю, избраннику Цао Сюэциня и читателей (читательниц) «Красного терема».
С самого рождения отмеченный необычайным, он вырос в малиннике (да-да, я помню про улей/муравейник, но одно другого не исключает) — в дворцовых покоях, среди прекрасных пейзажей волшебного сада, окружённый прелестными и покорными (по большей части) женщинами и юными девушками. Он весёлый, безалаберный, нежный. Он самозабвенный лентяй и божественный поэт. Судьба не всегда милостива к нему, и в середине романа его ждёт умопомрачение — мелодраматичное, но достоверное (как определил лекарь, «в результате сильной боли»). Баоюй наиболее из всех персонажей связан с мистическим: недаром ещё в двенадцать лет его ждёт путешествие по воображаемому (?) с феей Цзинхуань. Во всяком случае, изображения и стихи, которые видит там Баоюй — где-то за гранью. Возвращение героя на этот потусторонний уровень происходит ближе к финалу.
Интересна тема двойника, несколько раз набегающая на страницы, как случайная волна. Есть, оказывается, два Баоюя: Цзя и Чжэнь, похожие, как родные братья. К чему бы это? «Цзя» значит «ложный», не случайно автор дважды заостряет на этом внимание. «Чжэнь» — двойник Баоюя — наоборот, «истинный». При этом он предельно земной, обыденный, скучный, «официальный», в отличие от главного героя романа. Это и есть истина? Такими Чжэнями мы должны стать, покинув поэтический мир юности? Как всё это грустно.
Баоюй напомнил мне Ганнеле, героиню Гауптмана, тоже проходящую по грани между мирами реальным и фантастическим, загробным. А ещё вспомнился персонаж давней пьесы Розова «Гнездо глухаря»:

...самые счастливые — камни! Я бы хотел быть камнем. Существовать миллионы лет, всё видеть и ни на что не реагировать.

Мальчик-яшма, ты стал камнем «в результате сильной боли». Или небожителем. Шшшшш, пусть у тебя ничего не болит — ни душа, ни сердце. Спи. Баю-бай, Баоюй. Я буду вспоминать тебя.
Как много ещё хочется сказать. Но всё, пора закончить этот свиток.

Прибавлять строки к уже написанному всё равно что приделывать змее ноги.