4 Колыбель для искусственно рожденных

Этот Париж, ключ к которому – только у меня, не годится для экскурсий даже с самыми лучшими намерениями; это Париж, который надо прожить и прочувствовать, каждый день проходя тысячи утонченных страданий, – Париж, который растет внутри тебя, как рак, и будет расти, пока не сожрет тебя совсем.

И снова я вспоминаю, как, зачарованная названием, открыла «Тропик Рака», прочитала две страницы и закрыла, а потом долгие месяцы мучилась дилеммой, читать или не читать. С одной стороны – ну, такой отврат, с другой – автор известен весьма, да и название все равно манило. В конце концов порешила, что все-таки прочитаю, но когда-нибудь сильно потом. А что потом? Потом была «Роза распятия», вполне мне понравившаяся, потом был Селин, занявший отдельное помещение в сознании и душе, и после всего этого я была почти уверена, что «Тропик Рака» мне понравится. Так и оказалось. Надо было просто содрать нежные читательские покровы и поймать волну.

Автор-рассказчик в «Тропике» показался более печальным и потерянным, чем в «Розе». Тот же стиль жизни, перекати-поле, без гроша в кармане, то тут заработал, то там, тут же все спустил на шлюх… Что нужно от жизни? Ничего, только бы поесть, чтобы не умереть постыдно от голода, а в остальном – писатель и не человек вовсе, а пишущая машинка. Нужен стул, еда, на этом все. Все, что вокруг – голое, неприкрытое, в большей степени отвратительное, и при этом надо быть таким, чтобы суметь не просто жить в этой мерзкой гущи, а окунаться в нее с головой. Миллер и окунается, почти тонет, снова выныривает – без большой охоты – и снова погружается на дно.

Текст разделился для меня на три линии: Миллер-автор, Миллер-гуляка и Миллер-незримый, который разбавляет рассказы о бравых и не очень похождениях пронзительными и высокими мыслями, приправленными болотной жижей Парижа и мира в целом. Получается что-то вроде шизофрении, с резкими перепадами и воплощениями, то мерзко и дерзко, то почти до слез печально, то заразительно безнадежно, то вдохновляюще. И все это – в призрачном Париже, невидимая изнанка которого намертво спаялась с душой Миллера, так, что, кажется, он и город пульсируют одновременно. В гнойной жиже с цветными разводами.

Отмечаю, что со временем мое восприятие сильно изменилось. Миллера, как и Селина, часто ругают за тошнотворную грязь, и именно эта грязь меня отпугнула тогда, годы назад, но теперь что-то за ней позволяет полностью погрузиться в повествование и не только не испытывать отвращения, но по достоинству оценивать то, как все детали смешиваются в пьянящий коктейль – далеко не всегда приятный, но вызывающий отклик.

Впрочем, нахваливать Миллера без привязки к собственному восприятию я не рискну. У него есть действительно красивые обороты, но, если читатель не «ловит волну» (а поймать ее, похоже, можно только когда есть что-то общее с авторским восприятием мира), едва ли книга будет интересным и сколько-нибудь полезным чтивом.