5

Оказалось сложно представить, что такая вещь может быть написана безусильно. Уже после чтения дала себе труд заглянуть в кургузые биографические справки о Вулфе (до этого — каюсь — полагала, что А и Б одно лицо) и узнать о его славе автора ветвистых сочинений, ширящихся текстов-кошмаров редактора, о беспримерной плодовитости, об упорно отказывающихся становиться у́же и мельче предложениях, не согласных вмещать меньше, чем всё. И эти сведения как будто выпадают из прочитанного, с точно тем же упрямством остаются как бы неположенными произведению, построенному так прихотливо, звучащему с таким подлинным пафосом. Если малая проза Вулфа такова, то до каких же величин способны умножаться её свойства в крупной. Заманчивое знакомство.

Световоздушное единство, полнота почти импрессионистического ви́дения каждой выбранной сцены — при отсутствии всякой сценичности. Городские характеры, жесты и речи, вынутые точь-в-точь — и без уродующей точности, едва заметно переложенные в письмо. Острое ощущение прикосновения к чему-то по-настоящему большому. И глубоко дышащему.

Три оборвавшиеся, как именно только и обрываются, жизни — не оканчиваются, истончившись, не перетекают во что-то иное (хотя бы в усыплении оставшихся), а захлопываются со страшным звуком, всегда слишком различимом даже среди самого громкого гула и гама. Тут же собирающиеся на чисто выметенных тротуарах, гранитном полу подземки, раскалённых бетонных плитах, широких проспектах и тесных улочках толпы зевак, жаждущих ужаснуться, позубоскалить, пустить в ход заготовленные остроты, пощупать в этой толчее смазливую незнакомку, выговорить приличествующие случаю банальности, вытереть холодный пот со лба, ощутить прилив жизненных сил, почувствовать запах крови, почувствовать запах страха, почувствовать запах смерти — и бездумно, жестоко, алчно испытать дикий восторг от того, что это не ты сегодня встретил конец.
И одна жизнь — ушедшая, бессловесная, тихая, как выдох, ставшая сном без пробуждения, собирающая вокруг себя всё тот же водоворот фигур, лиц, отупевших от испуга взглядов, но берегущая своё величие и простоту… Смерть — гордая сестра: не приходит и на самый страстный зов. А только когда должна.

Гордая Смерть, гордая Смерть, которую я видел и ночью, и в другое время, — и каждый раз, когда ты приходила к безвестным людям, разве к чему-нибудь прикасалась ты без любви и жалости, Смерть? Гордая Смерть, где бы мы ни видели твое лицо, ты приходила с любовью, жалостью и милосердием и выносила нам свой мягкий приговор — прощала нас и освобождала. Не ты ли возвращаешь из ссылки безысходные жизни людей, нигде не нашедших дома? Не ты ли отворяешь свою черную дверь тем из нас, перед кем нигде не открывались двери, и даешь приют нам — бесприютным, бездомным, неутоленным, вечно гонимым по улицам жизни? Не ты ли предлагаешь нам свою горькую чашу, Смерть, чтобы утолить жажду, рождавшую безумие от питья, которым ее заливали, и даешь всем нам цель, которую мы искали и не нашли, уверенность, мир, которых домогались наши перегруженные сердца, и кладешь в своем темном доме конец муке странствий и тревоге, которая гонит нас, как овод? Гордая Смерть, гордая Смерть, не за славу, что добавляешь ты к славе короля, не за честь, которой увенчиваешь доблести великих людей, не за магическую силу, влагаемую тобой в уста гения, — но потому, Смерть, что с такой славой уводишь нас, не вкусивших славы, с такой гордостью и почетом, нас, чья жизнь была безвестна и незаметна, потому что совершаешь над всеми нами — безымянными, безликими, безгласными атомами земли — свое страшное помазание величием, потому что я видел и знал тебя так близко и жил так долго наедине с Одиночеством, твоим братом, — я не боюсь тебя больше, подруга, и слагаю тебе хвалу.