4.5

Наступает вечер, спальня в стиле Людовика XV окрашивается в тёмные приглушённые полутона, ветер проникает в открытое окно и колышет лепестки цветов. Элегантная дама совершает свой туалет, рассерженно разговаривая со служанкой, – прихорашивается, расчесывает волосы, приводит в порядок лицо, любуется на отражение в зеркале. Её речи надменны, нападки язвительны, движения грациозны и пренебрежительны, служанка же подобострастна, но при этом презрительна и нарочито небрежна. Обе словно насмехаются друг над другом, каждая на свой лад… Та трещина, которую драматург пустил в самом начале пьесы репликой одной из героинь – «Не притворяйся ягненком. И не спеши, у нас есть время», – с каждым погружением в разговор расширяется всё больше; и стекло развернувшейся реальности брызжет осколками вместе с пощечиной, которую отвешивает служанка своей госпоже.

То, что мы видим – игра, пьеса внутри пьесы. Никакой госпожи в спальне нет, лишь две служанки упоённо играют свои роли, меняясь ими, как перчатками. В эту постановку, свидетелем которой остаётся один Бог, вторгаются нити реальности, вымысел и правда переплетаются друг с другом: в ролях отражается личность и жизнь каждой девушки – порочащее письмо, донос в полицию, отношения с молочником, а в действительность проникают фантазии о том, как избавиться от рабства, избавившись от самой госпожи. Эта странная и пугающая смесь ненависти, привязанности и болезненной любви находит выход в оборотничестве, в имитации отношений и «прелюдии», подготовке к убийству. Но на кульминацию не остаётся ни времени (в фантазиях), ни смелости (в жизни). Эта игра, этот ритуал – отдушина, возможность вырваться из отвратительного мира кухни и грязного мрака чердака. Она дарит привкус свободы, вседозволенности, удовлетворённости. В мире господ всё преображается. Он облагораживает, позволяет быть доброй к неимущим и раболепным, возвышаться над мелочностью: «О ее доброте! Ей легко быть доброй, приветливой и нежной! Ах! Ее нежность! Когда она красива и богата. А быть доброй, когда служишь...». Этот мир господ позволяет совершать жертвенные поступки, которые совсем не выглядят благородными в глазах Жана Жене, – отказаться от нарядов и тепла очага, когда возлюбленный томится в холодной тюрьме, отдавать платья прислуге... О нет, жизни и чувств больше у отверженных и низших слоёв общества. Пусть их любовь неотличима от ненависти, а решимость тает от одного взгляда на безмятежно спящее лицо госпожи и мерно вздымающуюся грудь: «Ты ведь не видела её лица, Клер. Оказавшись вдруг так близко рядом со спящей Мадам, я потеряла силы. Чтобы добраться до ее шеи, нужно было откинуть простыню, которую вздымала ее грудь». Пусть они настолько же раболепны в присутствии хозяйки, насколько язвительны перед её мысленным образом. Пусть они зажаты в рамки собственной бедности и недалёкости: «Я любила чердак, потому что бедность порождает убогое воображение. Нет необходимости поднимать шторы, ходить по коврам, дотрагиваться до мебели... взглядом или тряпкой, нет зеркал, балконов. Ничто не принуждало нас к прекрасным жестам». Но они – не только личины и маски, за которыми спрятаны лица. У них есть имена – Клер и Соланж Лемерсье, в то время как госпожа на протяжении всей пьесы безыменна и обезличена. Мадам. Мадам и только. Как, впрочем, и её любовник, Месье. При этом сами служанки хоть и наделены именами, но остаются актерами, которые слишком легко сменяют роли. Они пластичны и подвижны, а ещё – зеркальны. Они отражают друг друга так же, как каждая из них отражает повадки и манеру речи Мадам. Более того, они сами – оборотная сторона, изнанка господствующего класса: «Ваши устрашающие рожи, ваши морщинистые локти, ваши немодные наряды, ваши тела, годные лишь для наших обносок. Вы – наши кривые зеркала, наши сточные воды, наш стыд». Быть оборотной стороной и осознавать это. Желать свободы и не быть способным преодолеть собственную слабость, вырваться из оков, уничтожить помеху или убежать, не поднимая руку на собственное божество. Так противоречиво. Но судьи кто? Безгрешных людей не бывает, нет их и в пьесе. Убийство совершается, так или иначе; по другому сценарию и с другим персонажем. Побеждает не то бессилие и страх, не то безумие и роль, затмившая собой человека.

* * *
Очень люблю произведения, которые – как хорошее вино – оставляют запоминающееся послевкусие, с каждой последующей минутой крепнущий и по-новому раскрывающийся букет. Чем дольше думаешь о пьесе, тем больше хочется написать и большее осветить. Новые грани, озаряемые жизнью драматурга, дают новый толчок для идей. Но оставим для другого раза… и других читателей.