5

Кто кого сможет, тот того и гложет

Александр Исаевич описывает в этом рассказе (его и рассказом-то язык не поворачивается назвать, больно уж велик) лагерный быт заключённых. Да не простого лагеря, а смертоносного — Особлаг, из которого выход для большинства заключённых — вперёд ногами.
Для меня произведение не стало откровением и не знаю, может ли стать хоть что-то, после великого и поистине ужасного "Архипелага ГУЛАГа". Я уже писала рецензии на первый, второй и третий тома "ГУЛАГа".
Собственно, именно "Архипелаг" и подтолкнул меня к такому начинанию, как кропание рецензий на прочитанное. Не смогла молчать. Да и можно ли молчать, читая такое?

Шухов вспомнил: сегодня судьба решается — хотят их 104-ю бригаду фугануть со строительства мастерских на новый объект «Соцбытгородок». А Соцбытгородок тот — поле голое, в увалах снежных, и прежде чем что там делать, надо ямы копать, столбы ставить и колючую проволоку от себя самих натягивать — чтоб не убежать. А потом строить.

"Один день" пестрит многочисленными документальными подробностями каторжной жизни:

Всякие ворота всегда внутрь зоны открываются, чтоб, если зэки и толпой изнутри на них напёрли, не могли бы высадить.

Солженицын повествует о судьбах разных людей, которых тоталитарное общество согнало в одну яму. Тут и "кавторанг", капитан второго ранга, Буйновский (начинающий потихоньку "доходить", т.е. загибаться), и баптист Алёшка:

Рядом с Шуховым Алёшка смотрит на солнце и радуется, улыбка на губы сошла. Щёки вваленные, на пайке сидит, нигде не подрабатывает — чему рад? По воскресеньям всё с другими баптистами шепчется. С них лагеря как с гуся вода. По двадцать пять лет вкатили им за баптистскую веру — неуж думают тем от веры отвадить?

и многострадальные "прибалты", сидящие за то, что "живут у нас под локтем и отгораживают от нас море":

Два эстонца, как два брата родных, сидели на низкой бетонной плите и вместе, по очереди, курили половинку сигареты из одного мундштука. Эстонцы эти были оба белые, оба длинные, оба худощавые, оба с долгими носами, с большими глазами. Они так друг за друга держались, как будто одному без другого воздуха синего не хватало. Бригадир никогда их и не разлучал. И ели они всё пополам, и спали на вагонке сверху на одной. И когда стояли в колонне, или на разводе ждали, или на ночь ложились — всё промеж себя толковали, всегда негромко и неторопливо. А были они вовсе не братья и познакомились уж тут, в 104-й. Один, объясняли, был рыбак с побережья, другого же, когда Советы уставились, ребёнком малым родители в Швецию увезли. А он вырос и самодумкой назад институт кончать. Тут его и взяли сразу.
Вот, говорят, нация ничего не означает, во всякой, мол, нации худые люди есть. А эстонцев сколь Шухов ни видал — плохих людей ему не попадалось.

и злобные "бендеровцы":

Там, за столом, ещё ложку не окунумши, парень молодой крестится. Бендеровец, значит, и то новичок: старые бендеровцы, в лагере пожив, от креста отстали.
А русские — и какой рукой креститься забыли.

и московская интеллигенция (кинооператор Цезарь), и другие "враги народа". Как в "Чиполлино" (который, к слову, является аллюзией на итальянский фашизм) — все порядочные люди сидят в тюрьме.

Как это делается только в лагерях, Степан Григорьич и посоветовал Вдовушкину объявиться фельдшером, поставил его на работу фельдшером, и стал Вдовушкин учиться делать внутривенные уколы на тёмных работягах да на смирных литовцах и эстонцах, кому и в голову никак бы не могло вступить, что фельдшер может быть вовсе не фельдшером. Был же Коля студент литературного факультета, арестованный со второго курса. Степан Григорьич хотел, чтоб он написал в тюрьме то, чего ему не дали на воле.

Огромное спасибо Александру Исаевичу за то, что сохранил, донёс до нас страшную правду. А по поводу публикации "Ивана Денисовича" — удивительно, что Хрущёв разрешил это обнародовать... Гласность, одним словом. Потом уже понял свою ошибку, да поздно.