1

Прекрасный писатель ни о чем. Ни одна пьеса после прочтения не оставила никакого следа. О чем, про что, зачем? Кратко вспыхнувшие вопросы, так же беззвучно растворились в небытие, как и творчество Михаила Угарова.

Читать дальше...

Книга состоит из двух частей, собственно говоря, из драматургической (это где пьески) и прозаической (где повесть). Начну с драматургической, она мне ближе и роднее.
Но прежде небольшое статистическое отступление. В одном из интервью Михаил Угаров говорит:

«Очень много постановок «Облом off» было по стране за эти полтора года, штук двадцать – точно» .
Современная драматургия, 2006, №1, с.187.

Это было опубликовано в начале 2006 года, естественно «драматург» высказался в 2005 году. Буквально на следующей странице этого же номера опубликована статистика премьер в российских театрах за 2004 год, и по этой статистике у Михаила Угарова одна премьера «Облом off» . Статистика за 2005 год показывает две премьеры по выше указанному названию , одна плюс две равно три, где ещё семнадцать постановок никто не знает. Вот такая простая арифметика по Угарову. Но теперь уже точно к творчеству.

Все пьесы Угарова просто поделки. Но поделки не простые, а с претензией. Судя по ним, Угаров мыслит себя минимум (хотя куда уж больше) Чеховым, максимум Творцом нового направления в современной драматургии. Ну с творцом конечно получится полный облом-off, а вот со вторым... В русской драматургии, пожалуй, только Чехов мог создать неподражаемую и узнаваемую атмосферу в своих произведениях. Вот здесь и стоит сказать, что М.Угаров из кожи вон лезет чтобы доказать, что он новый Чехов. Вот небольшой пример, ремарка, из пьесы «Правописание по Гроту»: «Грянул хор цикад и сверчков» . Что-то чеховское в этом есть, из «Трех сестёр». Дальше - больше. Вся драматургия Угарова абсолютно бездейственна. Читать ее еще как-то можно, хотя грустно и нудно, а вот ставить на театре, так практически невозможно. Большая часть любой из пьес Угарова, это ремарки.

Газета "Русский инвалид"за 18 июля...
«Театр представляет собой не богатую и не бедную гостиную московского дома.
В глубине гостиной – фонарь из пяти окон, с мелкими оконными переплетами. В фонаре – сад, где есть финиковая пальма с пожелтевшими концами перьев, она произошла когда-то из косточки, брошенной в землю неизвестно кем. Виноградец оплел поверху оконные рамы, а теперь свободно падает вниз. В мелких плошках круглый год цветут темные фиалки.
Высокие напольные часы с ленивым медным маятником <…>
Диван черной кожи, у него на спинке шкафчики с гранеными <…>
Черной кожи кресло, глубокое и холодное, со скамеечкой под <…>
Большая люстра затянута белой <…>
Бухарский ковер с драконами. На нем есть бурое пятно, несмываемое <…>
Чёрный буфет с отделениями для серебра, для вин, для сладостей. В детстве было интересно, спрятавшись в нижней колоде, подслушивать <…>
Сине-черная обнаженная дева – светильник занимает особое место в гостиной. Она так изогнула одно <…>
На этажерке – заводной симфонион, в нем сорок тонов; с жестяным диском, где слепыми дырочками наколота итальянская музыка.
А письменного стола не видно, он за ширмами. Лишь когда зажигают на нем свечи, - смутно высвечиваются его очертания. Глобус с вмятиной на Африке и на Аляске, с выпуклостью на Туркестане. На столе чернильный прибор в виде тургеневской охотничьей собаки: изгибами своего тела она облегла две узкогорлые черниленки, а лапу положила на перочистку. Зеленое сукно залито по левую руку <…>
Широкие и тяжелые двери, с медными ручками и защелками. Открываются они с шумом, с протяжным скрипом. В детстве хорошо было кататься на этих тяжелых дверях.
Полукорпусом выступает из стены ребристого кафеля печь. Квадратики кафеля все в мелких жилочках-трещинках. На темной дверце печи <…>
Легкие ширмы расписаны узкими подводными травами. А рыбы больше похожи на птиц…»

Ремарки приведены в сокращении, из желания не утруждать читающего. И так везде. Возникает главенство ремарки над драматургическим текстом. Убрать их и сама пьеса становится непонятна, исчезает та самая «атмосфера». Угаров с таким неистовством пишет ремарки, что когда их читаешь, напрочь забываешь про что пьеска.

В "Голубях" он создает постмодернисткий мир монастырской кельи, всадив туда разврат и блуд трех монахов с удивительно знакомыми именами. Ба! так это же Гришка Отрепьев и его сожители, у Угарова монахи придаются греху мужеложества. Смело!

Гончарова-Грабовская С. Я. Комедия в русской драматургии конца XX – начала XXI века. М., 2006, с.52
«Художественное пространство в произведениях М.Угарова знаково и ассоциативно. В пьесе «Голубу» знаком-символом является грех. Драматург стремиться объединить прошлое и современность, стирая границы времени, что бы показать греховность человека и противопоставить ей высокие идеалы духовности».

Очень трудно не поддаться славословию в адрес автора откровенно гомосексуальной трактовки русской истории, откуда там «высокие идеалы духовности», если никто из персонажей пьесы даже ни разу не задумался, в каком грехе они живут. Такое мнение высказывают обычно люди очень близкие к «новой драме», очень много слов и мало смысла, по сути. В пьесе, действие которой разворачивается в монастырской кельи, три монаха-переписчика Варлаам, Григорий и Федор, разговаривают о святости, сами в то время предаются всем возможным страстям, и обращение «Голубь, голубь мой» – звучит не то чтобы двусмысленно или с каким-то затаенным подтекстом, это звучит откровенно в лоб. А то что Григорий окажется, в конце концов, Отрепьевым, не вызывало сомнения с самого начала. И хочется спросить, а что же тут интеллектуального? А интеллектуальностью считают жонглирование и игру в реминисценции и цитирование. В тех же «Голубях» проглядывается откровенная отсылка к Достоевскому. Варлаам и Гришка по своей сути есть копии князя Мышкина и Смердякова, но копии блеклые.
Действие всех пьес Михаила Угарова отнесены в прошло, в далекое и не очень. Актуальностью они не обладают, современность тоже на них печати не оставила. Поэтому это унылое чтение, и никакая драматургия.
Но более жесткую, но точную оценку творчеству М.Угарова дала Ольга Богомолова:

«Мир драматурга Михаила Угарова – райский сад, затерянная страна, куда не долетают громы и молнии битв и сражений, суета житейского и обыденного существования, зачарованная страна, где нет стихийных бедствий и не бушуют страсти. Пространство пьес Михаила Угарова сосредоточено где-то на краю света, оно похоже на название старой пьесы – «Дом окнами в поле». Внутри – чисто, тихо светло и тепло, снаружи закономерный и плавный круговорот природы, а, проще говоря – вечность.
Чисто хронологически все сюжеты угаровских пьес отнесены в довольно отдаленное прошлое – действие происходит в большинстве случаев в ХIХ веке, либо в начале ХХ века. Даже если время не обозначено в ремарке – всё говорит за то, что это – не наши дни. Антураж и язык пьес – от длинных описаний старинной мебели до самой мелодики языка, которым разговаривают персонажи, – составляет образ тягучей, интеллигентной уездной жизни рубежа веков, столь знакомой просвещенным людям по произведениям А.П. Чехова.
Угаров не берет реальные исторические сюжеты, не восстанавливает с археологической точностью пространство той или иной эпохи – он воспроизводит импрессионистский образ времени, компонуя его из художественных миров других произведений. И для него ХIХ век оказывается не реальным временем, а воображаемым – таким, каким может его представить себе любой человек.
Персонажи пьес Угарова выключены из действия, из конкретных ситуаций – они существуют в своем замкнутом пространстве, не соприкасаясь друг с другом, и как бы по касательной проходя мимо самой пьесы. Обитатели угаровских пьес похожи на призраков – они так призрачны и невесомы, что их кажется, нет и вовсе. Автор не дает им не чувств, ни эмоций, ни оценок, ни реакций, каждый человек оказывается лишь зеркальным отражением того, что находится вокруг него.
У пьес Угарова есть качество, во многом не свойственное драматургии – они могут существовать без действующих лиц. В них столько рассказов рассуждений чисто литературных – с реминисценциями и аллюзиями, что можно подумать, будто читаешь главу длинного романа, в котором все ничего не делают, а только долго и страстно философствуют.
Пьесы Угарова складываются из игры в литературу, игры в театр, игры в игру.
В пьесах Угарова персонажи оказываются лишь литературными фантомами, сотканными из ассоциаций. Их жизнь на сцене становится жизнью литературного приема, который и превращается в главное действующее лицо. Все персонажи существуют только для того, чтобы продемонстрировать на своем собственном примере этот прием, существуют, как лица второстепенные, которые позволяют разговаривать, расти и самореализоваться главному герою. <…> Даже разбивка на диалог кажется весьма формальной. Они не разняться не по смыслу, не по интонации – все реплики звучат словно «в пересказе автора».
Развитие действия в пьесах Угарова целиком и полностью подчиняется не психологии героев, не действительной причинно-следственной связи, но литературному стилю.
Когда-то Белинский назвал пушкинского «Евгения Онегина» «энциклопедией русской жизни» – драматургия Угарова в этом смысле представляется энциклопедией литературных приемов, где «каждой твари по паре», где аллюзии, переклички, видимые и невидимые связи становятся абсолютно самоценной и самоигральной материей. Автор создает своего рода страну литературных героев, где действие не развивается, а компилируется из уже известных образов, из различных ходов и клише, а поступки действующих лиц мотивируются лишь наличием того или иного стиля. Цитаты – известные и неизвестные – разбросаны там и сям.
Драматургия Угарова рациональна до мозга костей, автор делает обманные ходы, рисует сюжетные виньетки, так и остающиеся декоративными деталями на фасаде пьесы.
Сюжета – нет. Все действительно тянется, тянется и ничем не кончается. Имена, не значительные события прошедшего времени, маленькие авторские обманы и большие читательские иллюзии так тесно населяют пространство той или иной пьесы, что для сюжета и места не остается. Но при этом бессюжетица не становится конструктивной основой повествования. События не происходят не потому, что для этого есть основания и что не случающееся столь же закономерно, как и случающееся – у Угарова всё не имеет ни причин, ни следствия, персонажи не решают для себя никаких существенных проблем.
Пьесы Угарова хотят произвести хорошее впечатление – они подчеркнуто сдержаны, подчеркнуто доброжелательны и вежливы, ненавязчивы, недлинны и интеллигентны. Они поверхностны и неутомительны, как приятная и не к чему не обязывающая беседа. Автор постоянно подчеркивает между собой и читателями ту дистанцию, которая является в общении признаком хорошего тона.
Не случайно пьесы Михаила Угарова не выходят за рамки одноактовок – картина не движется, даже самая немая игра имеет конец. Драматург не рассказывает историю –он оформляет ее. Истории нет или чаще всего она не ясна – все перипетии остаются за рамками текста.
Драматургия Угарова – отдаленная крошечная планета – слишком маленькая, чтобы на ней можно было жить».
Богомолова О. Кукольный дом. Михаил Угаров и его пьесы.//Современная драматургия, 1996, №3

Ну а повесть "Разбор вещей" это уже просто графомания. Ни то что ни про что, просто ни о чем. Приемы примерно такие же как и в драматургических произведениях: подробное описание, отсутствие событий и действия, блеклость персонажей.
Просто какая-то "угарная литература".