5

Не помню уже, куда я в тот раз направлялась, но проезжали через городок Городок. И как-то легкомысленно я себе заметила, что в этом солнечном старом Городке нужно обязательно погулять при случае. Не сложилось; но сейчас мельком просмотрела двухстраничную «хронику жизни» в конце маленькой черной книжки, и — неужели то был тот самый город Грудек, в котором сто лет назад мертвые австрийские солдаты подставляли лица тому самому солнцу, а полевой врач Георг Тракль прижимал дуло пистолета к виску?

Вместе с тем очевидно, что равно бесполезно искать тень Тракля здесь, в Кракове, Инсбруке и Зальцбурге. Отправиться в сумеречный Траумштадт поэта — значит повторить судьбу рыцаря, который ежевечерне тянет из озера алую нить, чтобы обняться с утонувшей возлюбленной. В детстве я охотно верила Андерсену, будто это «чья-то чужая рука» перерезала нить, заставив беднягу рыцаря отчаянно дергать за веревочку, не получая награды. Но тут задумаешься и над тем, с чего бы оказаться юной девушке в монастыре «в местах, которых сторонятся люди», — и не был ли шелковый алый шнур пресловутыми кровными узами, и не испытал ли несчастный облегчения, когда «шнур был перерезан и побелел». И не испытал ли облегчение Тракль (или его герой), когда обнаружил, что больная кузина, которой он принес ритуальную алую розу, умерла («побелела, как полотно»).

Какая катастрофа навсегда отрезала город Тракля от остального мира, неясно — то ли их там навестила «чума в вечернем платье», так что все порядочные горожане скончались, а мечтатели были для этого слишком поглощены мечтами; то ли их отравило многократно упоминаемое поэтом «дыхание бога» (Gottes Odem), так что с тех пор они только совершают какие-то привычные действия, и никак друг с другом не взаимодействуют и не смеются (как Иисус; смеется кузнец в Die junge Magd, и от взгляда на него «пронимает смехом» молодую служанку — на этом улыбки для нее заканчиваются навсегда). Вот цыгане из одноименного стиха, кажется, сейчас всех перебудят, разгадают живую картину, — а они сами застывают на месте, потому что, так уж повелось у австрийских экспрессионистов, из города мечты возврата нет. Вообще все эти повторяющиеся персонажи Тракля — вроде старших арканов: Маг, Сатир, Монахиня, Сестра, Чужак, Дурочка и проч. Есть и Влюбленные, их не назовешь исключением из правила всеобщей отчужденности, поскольку этот зверь о двух спинах принципиально не прекращает обьятий, он таким родился (опять-таки — кровные узы).

Может показаться, что Тракль полностью подчинен ностальгии — когда он обвиняет Ульманна в плагиате, ему («мне, еще неизвестному и не услышанному») жаль, конечно, свое произведение, но сильнее жаль этого сакрального пространства, в которое кто-то вторгся и шагал за ним, Траклем, след в след. Но это его жизнь; а тексты (по крайней мере те, что отличны от силлабо-тоники) чужды ностальгии по той простой причине, что их герметичный мир, который пережил уже главную катастрофу, впредь не изменится; он неподвластен времени, которое порождает ностальгию. Рыцарь, пробирающийся в заколдованный замок, слышит зов той, что уколола пальчик: «Вонзайся, черный терновник» (Offenbarung und Untergang), мол, наконец-то смешаем кровь, где же ты так долго шлялся. А после всего — «Будь проклят ты, что вторгся в мои сны» (Dramenfragment), и проклятие это — сумеречное существование в Траумштадте, где — см. текст Rosiger Spiegel — уже нет спасительного различения между белым и красным.