5 Приглашение к путешествию (рецензия mezzo piano)

Сегодня ночью мне звонил Газданов.
Странная это была ночь. Я не спал и ждал звонка от любимой.
У меня все ночи теперь, странные: после расставания, каждую ночь я жду звонка от неё.
Газданов извинился, замолк на мгновение и робко сказал: я люблю тебя..
Словно оступившееся, захмелевшее эхо, я услышал как мои губы произнесли: и я тебя люблю..
Мы оба молчали. Мне было стыдно.
А если любимая позвонит, а телефон занят?
Она ведь не поверит, что я общался с Газдановым в 2 часа ночи.
Спросит с улыбкой: может ты кому-нибудь в любви признавался..
Я молчу. Она с грустью (грустно улыбаются одни глаза: чеширская улыбка грусти влюблённых) — Саша.. ты что, и правда кому-то признавался в любви?
Словно школьник у доски, я кротко опущу глаза и промолвлю: признавался.. прости меня, любимая.
Но это не женщина.
- А кто? Мужчина? Боже..
- Да, мужчина. То есть нет. Да..
- Да говори уже, кто это!
Это Газданов. Призрак Газданова. Призраки же не имеют пола?

Я сам как призрак, без любимой.
Да, это был сон. И во сне я не спал и ждал звонка от любимой.
Голос Газданова, словно обернулся, притих и произнёс: сейчас я передам трубку ей..
Ночь. Я стою у тёмного окна, прозрачно отражающего мой силуэт: я почему-то обнажён. Обнажён больше, чем положено мужчине, человеку: в моей груди светит фонарь, посверкивает тихий снег.
Правая рука с телефоном, приставлена к голове, с грацией самоубийцы, поднёсшего револьвер к виску.
Я жду голос любимой. Сейчас решится моя судьба. Я на свидании с голосом.
Любимой всё нет. По ту сторону телефона, дует ветер и словно бы накрапывает дождь.
Мне дозвонился дождь?
Странная, глупая мысль. Моё отражение глупо улыбается мне.
Я иногда называл любимую: дождик мой..

Может, когда мы умираем, и оказываемся в аду, то любимые наши, могут к нам проникнуть только так?
Ласковыми, кафкианскими превращениями слов любви, тем, что мы любили: страничкой Газданова, ласточкой на заре, дождиком, травкой в апреле, снегом у вечернего фонаря..
Но неужели я и в аду хочу покончить с собой без любимой?
Откуда эта грация самоубийцы в аду с телефоном у виска?
И почему.. телефон — старый, с проводом? Или в аду только такая связь?
Стою так час, два..
Неужели Газданов так долго ищет любимую? Начинаю переживать.
Газданов просто не знает, какая она нежная. Она может стать в счастье — травкой апрельской, расцветшей сиренью.
А в печали  — дождиком или снегом у ночного фонаря.

Бедный Газданов! Он с ума сойдёт, ища мою любимую!
От одного ожидания звонка любимой, я сошёл с ума, а может даже и умер.
Ощущаю себя как на расстреле. Но на расстреле как-то всё милосерднее, там ожидание длится минуту.
А я жду письма, звонка от любимой.. часы, дни, месяцы..
Телефон часто лежит ночью на моей груди. Словно кокон бабочки, он вот-вот просияет письмом и моя грудь просияет и сердце сойдёт с ума от счастья и бабочки в животе замерцают тихим и ярким снежком над телефоном.
А сейчас телефон возле моего виска.. я часто, и наяву, прикладываю «разряженный» телефон к голове, чтобы ощутить призрачное счастье звонка от моего смуглого ангела.
Газданов, боже мой, где же ты!! Любимая, где ты!!!
Робко шепчу в накрапывающую тьму тишины на другом конце провода: я люблю тебя!

Запыхавшийся голос Газданова:

- Я тебя тоже люблю! Сейчас, сейчас, я её ищу! Подожди ещё чуть-чуть, родной.
Господи… какой сильный ливень. Угораздило же меня.. Я уже и забыл, как порой мучительно-странно любят в России.

Нет сил ждать. Закрываю лицо левой рукой. Отнимаю руку от лица и с удивлением смотрю на неё: рука плачет. На ней слёзы. В сумерках, рука похожа на печальный и смятый цветок.
Я шепчу в озябшую, тоже, словно бы смятую тишину телефона: любимая, прости, прости меня..
Словно тень моего голоса, робкий шёпот любимой: Просто меня нет... милый мой..
Голос словно отвёрнут от меня, и я подхожу к нему и нежно касаюсь плечей голоса, со спины, касаюсь одними словами, словно тёплыми ладонями: любимая, любимая..
Голос поворачивается и тепло прижимается ко мне, начинает что-то говорить, что-то пронзительно-нежное, грустное и.. непонятное, словно на другом языке.
Я не понимаю что говорит любимая. Я чувствую вину перед ней, в том числе и за это непонимание.

От бессилия, я наматываю милый голос любимый на левую руку.. провод, наматываю на руку.
Голос любимой стал частью моего тела.
Во мне, равно блаженно, течёт моя кровь, и тёплый голосок любимой.
Я их нежно путаю и хочу их понять, дать им свободу и счастье.
Беру лезвие и тихо режу голос любимой на запястье..
Просыпаюсь в постели своей одинокой.
Запястье перебинтовано, как младенец, туго-туго, или как душевно-больной.
На груди моей — каштановый томик Газданова, так напоминающий милую головку любимой, и на томике — телефон.
За тёмным окном, идёт мокрый снег..

Странная мысль пришла мне в голову (не одна, а с кузнецом, как фильме..).
Набоков любил Газданова, и даже упоминает его чудесный первый роман — Вечер у Клэр, в своём рассказе «Тяжёлый дым»: он там на полочке с его любимыми книгами.
Но об этом втором, изумительном и.. самом набоковском романе — История одного путешествия, с главным героем — Володей, Набоков почему-то не упоминает нигде, более того, сам Газданов перескакивает через него в своих воспоминаниях, словно его и не было, словно это роман-мираж искусства.
Мне нравятся лунные, тенистые переулочки искусства, где почти не ступала нога туриста-читателя.
Нужно быть чуточку лунатиком, чтобы понять всё волшебство и прелесть таких переулочков, которые, как Нарния взрослых, не открываются простым, пресыщенным читателям, а часто — пошлым читателям, ищущих развлечения.
У Толстого это — Семейное счастье, у Платонова — Река Потудань, у Перси Шелли — Мимоза, у Кафки -изумительные письма к Милене (на небесах не изданы Замок и Процесс — там ангелы зачитываются этими письмами).

И вот мне подумалось с улыбкой: а что.. если никакого Газданова — нет?
Как в любовном стихе порой, от избытка чувства и ритма, строка не вмещается в размер и словно бы переливается через край, как переполненный вином бокал, так и Набоков, от избытка души в творчестве, которой бы хватило на двоих, прожил свою жизнь убыстренно, в какой вечной части своей души, умер, и сразу же родился вновь, словно сделав круг, как ласточка на заре, но слегка промахнулся с собой и родился.. Газдановым (он на пару лет моложе Набокова, словно младший братик).
История одного путешествия — удивительный и мистический роман о любви. В нём видно.. что это Набоков, что он прожил две жизни, подлинную, свою, и Газдановскую.
В этом романе, как в капле в чашечке цветка из стиха Блэйка, отразился весь мир.. романов Набокова: и тяжёлый, крылатый дым его рассказов, и роман Дар, Подвиг, Машенька, Подлинная жизнь Себастьяна Найта, Король, дама, валет, и даже Приглашение на казнь.

Как тени от листвы на окне зажжённой страницы, мелькают образы романов Набокова: отец погибает в экспедиции на Севере России… начинающий молодой писатель, едет к своему старшему брату в Париж. Он ищет брата.. а находит свою бессмертную душу, и не менее бессмертную любовь: в ней одной, наша подлинная жизнь.
Изумительный и такой родной стилистический приём Тургенева, уходящий корнями в далёкую Грецию: возвращение человека домой..
После войны ли, или просто, возвращение, как приключение, ибо вернуться можно и туда, где тебя ещё не было, но душа твоя, сны твои, словно ласточка на заре, летала туда много раз… не потому ли, что предчувствовала там свою любовь, а значит, свою подлинную родину, свой настоящий дом?

Итак, Володя Набоков.. ну ладно, просто, Володя, возвращается в Париж, где он ни разу не был.
Родины уже нет. Там отполыхала революция. Родителей тоже, уже нет, но есть чудесный брат со своей прелестной женой англичанкой (внимательный читатель подметит, что все любови в романе — тоже, своеобразные путешествия).
Ах, какие же прелестные отношения у этой молодой семьи! Озябнув в мире, открываешь томик Газданова, протягиваешь руки над ним и греешься ласковым и тёплым светом страниц, любви. Словно горит очаг.
Есть в романе и любовь Володи к Аглае: маленькая отсылочка к Идиоту Достоевского.
Володя — это литературная реинкарнация Мечтателя из «Белых ночей», и одновременно — поэт, а значит чуточку идиот, в глазах многих.

Его история любви — небесная и до того трепетно-нежная, что некоторые читатели, с грустной улыбкой будут гладить страницы (или я так один делаю? Или это зависит от того, что я читаю Газданова с бокальчиком вина?), словно цветы, словно живые и нежные мысли о тех, кого мы любим или когда-то любили: так гладят память, вдруг ставшую блаженно-зримой и оказавшуюся у тебя на коленях.. как когда-то, милая, каштановая головка любимой, которую ты точно так же гладил, закрыв глаза от счастья. Любимая что-то рассказывает тебе.. а тебе нежно казалось, что ты гладишь её тёплый и шелковистый голос. и тебе хотелось поцеловать этот голос.. и вот ты ловишь себя на том.. что сидишь на диване и целуешь томик Газданова.

В романе есть ещё один персонаж со своей пронзительной любовью.
Я бы сказал, что это спиритуалистический брат Володи, его нежное и крылатое альтер-эго.
Он англичанин, но в совершенстве знает русский.
Его история любви — набоковское приглашение на казнь.
Он встретил любовь всей своей жизни, и утратил её, и теперь, словно Орфей воспоминания, вновь и вновь возвращается к своей Эвридике, но вместе пещеры — пустой вечерний вокзал и фонари словно молятся, закрыв сияющими ладонями, свои дрожащие от слёз, лица (образы моей тоски по любимой.. не газдановские).

Что-то мрачно напутано: жизнь Томсона, это жизнь.. нет, существование Эвридики, в пещере.
Жизнь=пещера, и из этой пещеры, он идёт по вечерам искать в кареглазых переулочках воспоминаний, свою любимую (да, да.. снова образы моей тоски по любимой..).
Он встретил свою любовь, в апреле, как и я, своего смуглого ангела.
Так почему же ему так часто вспоминается, снится осенний вокзал?
Наверное потому, что он возвращался искать её именно осенью: надежда её встретить.. как апрель воспоминаний.
Тело становилось памятью, память — телом. Расщеплённая жизнь души — в любви.
Тайная жизнь души в любви (жизнь стала лунатиком), в поэтике Газданова запечатлённая в чудесном образе: Володя однажды шёл по улице в Константинополе и увидел впереди себя прилично одетого человека, русского, но.. странное дело: следы на асфальте, были не от его блестящих ботинок. Они оставляли за собой след человеческих босых ног, с пальцами.
Похоже на бред следа, на чеширскую улыбку следа.
А оказалось всё просто и печально: хороший костюм, чудесные ботинки.. всё это было шаткой декорацией, миражом, а человек жил бедно и ботинках не было подошвы.

Так и жизнь многих из нас, и героев Газданова, вроде бы прикрылась от холода звёзд такой внешне приличной жизнью, а на самом деле, душа обнажена и озябла и оставляет такие же чеширские следы, только не на асфальте, а в в стихах наших, наивно-милых и бесконечно ранимых, в снах наших, мечтах о любви и беспричинных слезах среди ночи.
И если сам роман История одного путешествия перекликается с чудесным стихом Бодлера — Приглашение к путешествию (у Бальмонта чудесный перевод), то история любви Томсона и его Эвридики, это приглашение на казнь: к слову, стих Бодлера обыгрывает и роман Набокова  — Приглашение на казнь.

Весь мир без любимой, стал нелепой и пошлой декорацией, он вот-вот рухнет и сквозь просветы трещин, в этих наспех сколоченных декорациях, проступит что-то самое главное, вечное.
И вот представьте моё ощущение, когда я, живя в аду любви, читаю роман Газданова, читаю о том, как стены его комнаты словно бы намокают воспоминаниями и оживают асфоделиевые цветы на обоях (ах, и это всё образы моей тоски, а не Газданова..) и ласково проступает силуэт тёмной лодки, словно бы уткнувшейся в эти цветы на берегу Стикса: и очертания возлюбленной и имя её милое проступает, как цветы..
Имя! Имя!! Боже мой!! Неужели я брежу?? До боли родное имя проступает на страницах романа! Родное, милое имя на моих коленях. на моих ладонях!!

Моя боль и тоска проступают в романе, на берегу Стикса и слёзы мои падают на страницы романа, и Томсон, затягиваясь сигареткой, сидя у себя в кресле в сумеречной комнате, словно бы поднимает голову и смотрит на меня.. возле люстры.
На его глазах блестят слёзы. Мы словно смотримся в зеркало.. зеркало смотрится в нас.
Пальцы моей правой руки на страничке, дрогнули, словно пытались что-то сказать, вскрикнуть.. словно я от изумления, забыл, что нужно говорить, кричать — ртом, а пальцы и их изумление были ближе всего к тексту, и потому вскрикнули, заикнулись даже и выпустили страницы, которые перелистнулись живым, чеширским веерком колоды карт и остановились на странице «из будущего», и я с не меньшим изумлением прочитал словно бы обращение ко мне, любимой: ах, Саша, какой ты чудак..
Значит и персонаж с именем Саша, появится в романе?

Бессознательно, рука тянется к телефону, и с грацией самоубийцы, я подношу холодок тишины к своему виску.. пытаясь дозвониться до вечности, или до мерцающего снега за окном, возле одинокого фонаря.
Газданов, милый, что ты сделал со мной..
Больше вероятности поймать сигнал от далёкой звезды, населённой таинственной жизнью, чем получить письмо от моего смуглого ангела, или услышать его милый голосок.
А писать ей.. звать её… разве в аду есть сотовая связь? Только в аду понимаешь, что гордыня — удел идиотов или детей. Нет у меня гордости, я бы и на коленях за ней, за ней одной, хоть до луны..
После той боли, какую я причинил любимой.. пути назад уже нет. Каждый миг думаю о ней: как она там? Да и не совсем я ей причинил боль. Обоюдная боль. Порой жизнь бросает сердца об стену и разбивает их. А моя вина в том.. что после такого падения, у меня были словно открытые переломы судьбы, и я посмел с ними, обнять любимую, изранив её, милую..
Быть может в аду, из милосердия, раздают томики Газданова, чтобы мы вспомнили о рае?

Кстати, о переломах.
В романе есть дивный, синестетический сдвиг судьбы (ангелы и музы — синестеты нашей судьбы), быть может, чуточку пьяные синестеты, нежно путающие и смешивающие времена, пространства, чувства.
Главный герой, попал в чудовищную аварию и оказался на больничной койке, весь в бинтах.
Но едва оправившись, он получил от любимой своей.. кошмарное письмо, в котором она писала о расставании, о том, что не любит его и быть может никогда не любила.
Понимаете? На небесном уровне, эти два эпизода — авария, бинты и — письмо от любимой, — являются одним целым, трагически и нелепо разлучённые во времени, в той же мере, в какой на земле, могут быть трагически разлучены те, кто создан друг для друга.
Почему? Бог его знает. Или чёрт.

Понравилось, как тонко Газданов (только сейчас подумал о том, что Набоков  — В.В. А Газданов — Г.Г. эхо двойничества судьбы) обыграл тему Идиота Достоевского, зеркально, в многом, в том числе в финале романа, когда гг едет в поезде в пустоту ночи, и декорации мира, воспоминаний, надежд, рассыпаются перед ним, срываются как осенняя листва от ветра.
Кстати.. тем, кто будет читать этот удивительный роман, могу открыть одну тайну. О ней быть может не скажут литературоведы и другие рецензенты. Скорее всего потому.. что у них нет с собой бутылочки вина. Господи, сколько я открытий с ней сделал! А если серьёзно, в романе есть тайный, экзистенциальный коридорчик детективного сюжета.
ГГ мечтал написать роман, в котором иные события жизни, воспоминаний, были бы творчески преобразованы, искажены даже, в сторону свету. Что есть бог, как не событие жизни, которое взято не само по себе, в трагической и нелепой ущербности быта, а в небесном его проявлении его бытия: так, как задумал его бог, а не как оно совершилось.
Что же случилось такого в романе, почему все декорации жизни рухнули? Что рассказчик, описал небесно, но сердце читателя — пусть и с бокалом вина! —  чувствует, что это не так и всё было иначе? Об этом решать читателю.
В этом плане, роман Газданова — один из самых тонких и экзистенциальных детективов 20-го века.

Фамилия гг — Рогачёв. Если бы у меня не было бутылочки вина, я быть может и не понял бы, что это инфернальная отсылочка к Рогожину. Сам себе Рогожин и Мышкин. Сама себя, «зарезал», свою любовь. Как и я..
Замечательно и то, что в романе Достоевского, Рогожин и Мышкин обменялись крестиками и стали как бы братьями.
Газданов (милый, милый!.. вы не думайте, это не беспричинно-идиотический возглас восторга у меня: я налил себе новый бакальчик вина и чокаюсь с каштановым томиком Газданова), углубляет это тем, что в романе выводит двух братьев Рогачёвых: старший, Николай — по характеру, чистый Рогожин, но безумно нежный.

Так почему в романе такая пронзительная нота недостижимой любви?
Это же страшно, как ад, прожить жизнь и не узнать, что такое настоящая любовь, а если узнать.. то на миг, потеряв её навсегда, обернувшись на неё сердцем, памятью сердца, подобно Орфею.
У Газданова, как и у Андрея Платонова — апокалиптическое мышление: рай — везде, и ад — тоже, повсюду.
Газданов не просто так наполняет свой текст щедрыми декорациями водной стихии во всех её проявлениях: она почти герой романа, и в этом плане Газданов по своему сближается с Тарковским.
Почти по Гераклиту: мир течёт, мир — река, быть может — загробная, и не войти в эту реку дважды, а многим и не выйти.

Любовь, по Газданову, это своего рода — Град Китеж, скрытый в глубинах вод и дождя, от безумия жизни.
Кто не боится захлебнуться, утонуть — тот уже чуточку умер, в любви ли, в борьбе за истину, красоту — тот сопричастен тайне любви.
В любви, в жизни, полной любви, все, так или иначе — путешественники, всё — приглашение к путешествию: и стих, и цветок в поле и улыбка незнакомки и удивительные глаза любимой, цвета крыла ласточки, и даже наша земля, летящая в тёмном пространстве к созвезлию Лиры.

Ван Гог писал своему брату, что наши болезни, это своего рода таинственные поезда, на которых мы путешествуем на далёкие звёзды.
Думается, у Газданова такой поезд — любовь, боль жизни, вдохновение.
Милый… хочешь ещё вина? Чокнемся с тобой? Ладно, я один чокнусь.. без любимой. Шутка. Давай, милый, за самую прекрасную женщину на земле, за смуглого ангела, с удивительными глазами, чуточку разных, цвета крыла ласточки.
Я тебе не показывал её? Смотри. в зелёной футболочке стоит, улыбается нам.. Красавица, правда?
Мне нравится, что её красота есть в вашем романе..
Прелесть его ещё в том, что его образы и сюжеты, ласково мерцают, как мимолётные пейзажи, несущиеся за окном поезда.

Хочется, как в детстве, когда поезд притормаживал на повороте в зачарованном и одичавшем саду, вытянуть руку и коснуться листвы, голубых просветов неба и даже… сорвать яблочко: я так в детстве поранил руку до крови: поймать момент! Счастье рядом!
Но куда едет этот поезд? Может в пустоту, в бездну?
Нет в мире ничего важнее любви, всё пустота, по сравнению с ней.
Но.. почему-то это понимаешь слишком поздно.

Вам никогда не хотелось, когда вы ехали в поезде, нажать стоп-кран, и в сумерках, посреди поля, с синеющим лесом вдали и накрапывающими на окна, звёздами, выйти и затеряться в этой красоте, навсегда?
Начать новое путешествие… в любовь.
Остановить жизнь, которая увозит тебя от любви, любимого человека.
И пусть люди, в светлых окошках поезда, похожие на ангелочков на картинах Рафаэля, удивлённо смотрят на тебя, упавшего на колени в цветы или в снег, не важно.
Ты любишь, а это главное. А до любимого человека можно дойти и пешком. Хоть до луны, пешком.

В романе, как мне кажется, есть ключевой момент, на первый взгляд незаметный: влюблённая женщина, иностранка Андре, лежит на диване, в полудрёме, а у тёмного окошка, её Саша, Александр (сближение имён тоже важно — весь роман — как роман зеркальных преломлений, отражений), беседует с Володей. По-русски.
Она не всё понимает, но трепетно слушает.
Для неё (как мне кажется — спасибо бокальчику вина, да. С ней я тоже чокнулся, кстати.) — голос любимого, похож на звуки дождя на окне, на шелест листвы на ветру: она понимает интонации боли любимого, минуя слова. Слова часто лишние в любви..
Вот так и мы порой, в любви, в природе милой, искусстве, словно бы слышим иностранную речь, смутно что-то понимая.. что жизнь без любви, летит в пустоту, шелестит на ветру, и тогда грустная улыбка проявляется на нашем лице, как сирень на ветру, иногда.. в ссорах с любимым человеком, когда мы и говорим и молчим, словно бы на разных языках, но наши уста говорят этой улыбкой: люблю!
И всё встаёт на свои места.
Люблю — как приглашение к путешествию.