4 «Ищите женщину»

Thomas Hutchison Peddie (1871—1954). The Fair Maid of Perth with the Carthusian Monk.
Картина иллюстрирует одну из сцен рецензируемого романа.

«Пертская красавица» («The Fair Maid of Perth») принадлежит к числу тех немногих исторических романов В. Скотта, где действие происходит в Средневековье. А среди них это единственный роман, где действие происходит в Шотландии. И единственный, где рекой льётся кровь: в общей сложности, по моему подсчёту, здесь 61 труп. И ещё есть одна отрубленная рука.

Финальное сражение между горцами (иллюстрация из советского издания).

Уникален этот роман ещё и тем, что вся авторская «кухня» для нас фактически открыта. Известно, что явилось отправной точкой для писателя, и нетрудно домыслить, как включилось и заработало во всю силу его творческое воображение.

Уже в авторском предисловии мы знакомимся с ярким эпизодом 1396 года, который отразился в ряде шотландских хроник XV века. Наиболее подробен рассказ аббата Уолтера Бауера (ок. 1385—1449), который В. Скотт приводит полностью.

В году господнем тысяча триста девяносто шестом значительная часть северной Шотландии, за горным хребтом, была взбаламучена двумя очумелыми катеранами (так называли горцев-разбойников. — А.Г.) и их приспешниками, а именно Шебегом с его сородичами из клана Кей и Кристи Джонсоном с его кланом, называемым клан Кухил. Их невозможно было умиротворить ни через какие договоры и соглашения, и никакой король или правитель не мог их привести к подчинению, пока благородный и деятельный лорд, Давид Линдсейский и Крофордский, вместе с лордом Томасом, графом Морей, не приложили к этому делу своё усердие и силы и не уладили спор между двумя сторонами таким образом, что те согласились встретиться в некий назначенный день под городом Пертом пред лицом короля, выставив каждый от своего клана по тридцать человек против тридцати противной стороны и сразиться мечами, луками и стрелами, исключая всякое иное оружие или доспехи (кроме двуострых секир), каковая встреча и должна была положить конец их спору и установить мир в стране. Такой сговор весьма понравился обеим сторонам, и в ближайший понедельник, предшествующий празднику святого Михаила, на пертском Северном Лугу, перед королём, правителем и великим множеством зрителей они вступили в самую ожесточённую битву, в которой из шестидесяти человек были убиты все, кроме одного со стороны Кланкея и одиннадцати с противной стороны. А ещё случилось так, что когда все они собрались на арене битвы, один из них огляделся вокруг, ища пути к побегу, на глазах у всех бросился в Тэй и пересёк его вплавь. В погоню за ним кинулись тысячи, но он так и не был схвачен. Оба отряда стояли друг против друга в недоумении и не могли приступить к делу из-за недостачи уплывшего: ибо тот отряд, который был в полном числе, не соглашался,чтобы одного из них исключили, другая же сторона не могла ни за какую награду подрядить кого-либо взамен беглеца. Итак, все стояли в растерянности, сокрушаясь об утрате сбежавшего бойца. И думали уже, что всему делу конец, когда вдруг на середину арены врывается какой-то местный ремесленник, малорослый, но свирепый с виду, и говорит: «Вот я! Кто тут меня наймёт, чтобы я вступил в театральное игрище с этими работниками? Я попытаю счастья в этой забаве за полкроны, а сверх того, оговорю лишь одно — что, если я вернусь с арены живой, я буду от кого-нибудь из вас получать довольствие до конца моей жизни, ибо, как говорится, "никто не возлюбит большей любовью, нежели тот, кто отдаст свою жизнь за друзей". Так какой же награды заслуживаю я, готовый отдать свою жизнь за врагов государства и короля?» То, о чём он попросил, было тут же обещано ему и королём и разными вельможами. Тогда тот человек сразу натянул свой лук и,первым послав в противный отряд стрелу, убил одного из бойцов. Тотчас же полетели стрелы туда и сюда, засвистали клинки, засверкали секиры; и как на бойне мясники разделывают быков, так здесь противники неустрашимо рубились в сече. Среди всего их множества не нашлось ни единого, кто по слабости духа или со страху норовил бы, хоронясь за спиной другого, уклониться от этой резни. А тот наймит-доброволец в конце концов вышел из битвы невредим. С той поры Север надолго угомонился, и впредь не бывало, чтобы катераны совершали оттуда свои набеги.

Романист, прочитав это, задумался над тем, что мог представлять собой средневековый ремесленник, влезший добровольно в смертельную схватку, совсем его не касавшуюся, и какие могли быть у него мотивы (исключая, разумеется, самый примитивный, прямо указанный хронистом — «получать довольствие до конца жизни»). У романтических героев должны быть совсем иные побуждения. А вдруг ремесленник-доброволец был не таким уж стоеросовым чурбаном, каким изображает его хронист? Разве не могли им двигать высокие чувства? И какие же, если не любовь и ревность? Но если так, то следует предположить, что у него была давняя личная вражда с кем-то из горцев, вызванная соперничеством из-за женщины (шерше ля фам!). И вот уже в наличии три действующих лица будущего романа: отважный пертский ремесленник, его соперник-горец и невольная причина вражды — прекрасная девушка, the Fair Maid of Perth (действие, в соответствии с хроникой, будет приурочено к городу Перт). Ну, и в его окрестностях надо побывать вместе с читателем, и в ближайших феодальных замках (Средневековье же, нельзя без рыцарей и замков). Да и в Горную Страну следует наведаться, раз один из героев у нас — горец. Но если эта пертская девушка так хороша, то почему бы не быть у неё и другим поклонникам? И даже из числа аристократов? И даже самого высокого полёта? Красавица-горожанка не может стать женой высокородного, зато годится в наложницы (дело житейское, и к тому же самое обыкновенное). В общем, воображение писателя заработало, число героев стало быстро увеличиваться; на страницах романа мы увидим и многочисленных пертских горожан, с их обычаями и самоуправлением, и феодальную знать Шотландии, включая самых видных персонажей конца XIV — начала XV веков (король Роберт III Стюарт; его коварный брат, герцог Олбани; юный принц Давид, герцог Ротсей — беспутный наследник престола; свирепый граф Арчибальд Дуглас и его личный враг граф Марч). Для усложнения фабулы автор произвёл некоторые хронологические сдвиги: перенёс в 1396-й год важные события династической истории дома Стюартов, относящиеся на самом деле к 1400 и 1402 годам. Этот простенький приём со временем станет для исторических романистов шаблонным.

К безусловным удачам этого романа относятся выразительные портреты действующих лиц, начиная с главного героя (и это,конечно, мужчина, а вовсе не «пертская красавица»).

К сожалению, автор не всегда дружен со здравым смыслом, и ему совершенно нет дела для психологической достоверности происходящего. Он вполне способен, к примеру, поставить свою героиню в такое отчаянное положение, где её непременно должны изнасиловать... но этого не происходит (гл. XXXI,сцена в замке Фолкленд).

Исторические реалии воспроизведены в целом удовлетворительно (для 1828 года, когда впервые был издан этот роман). Надо учитывать, что впервой четверти XIX века культура Средневековья была известна ещё очень плохо, и число курьёзных частных ошибок у Скотта довольно велико. Вполне очевидно, к примеру, что он смутно представлял себе, какой смысл вкладывался средневековыми прелатами в понятие «ересь» (романист всерьёз полагает, что обвинение в ереси могло быть выдвинуто против человека, осуждавшего в частной беседе личные недостатки неких конкретных служителей церкви). Слабо представляет себе писатель и цеховой строй средневекового города. Выведенный в романе молодой кузнец («не старше 28 лет») — первоклассный мастер, известный «от Тэя до Темзы», владелец дома и кузницы, имеющий пятерых подмастерьев. Автор сообщает нам, что он независим от цеха. В городе все его знают, и он почему-то очень популярен («у него столько друзей, сколько добрых людей в Перте»). А между тем здравый смысл подсказывает нам, что весь цех кузнецов должен люто ненавидеть этого независимого мастера как опасного конкурента. Есть ещё более удивительная деталь: уже в одной из первых глав мы узнаём, что отцом этого преуспевающего кузнеца был... сапожник. Возможно ли такое? Допустим, что сын сапожника захотел учиться ремеслу кузнеца и упросил отца отдать его в обучение мастеру-кузнецу; но в этом случае он надолго застрял бы в подмастерьях и вынужден был бы стать членом цеха — иначе такому подмастерью не выбиться в мастера. Почему же утверждает романист, что этот кузнец от цеха независим? И откуда у него собственная кузница, в 28-то лет? Успел заработать много денег? Автор, видимо, так и думал: уже во второй главе его герой хвастает выгодной сделкой.

... во время странствия мне удалось неплохо заработать — я продал за четыреста марок свой стальной панцирь, тот, что вы у меня видели. Его взял у меня большой английский начальник, страж восточного рубежа — сэр Магнус Редмен, и уплатил мою цену сполна, не торгуясь, когда я дал ему ударить по панцирю со всего размаха мечом. А нищий вор из Горной Страны, когда приценивался к нему, поскупился, не давал мне и двухсот марок, хотя я положил на этот панцирь целый год труда.

Если так зарабатывать, то можно со временем даже и рыцарский замок купить, не то что кузницу... Проблема лишь в том, что таких цен не было. Романист совершенно не представлял себе стоимость средневековой серебряной марки: даже 200 марок, не говоря уже про 400 марок – цена за панцирь чудовищная и невозможная (под «панцирем» в романе подразумевается, конечно, кираса, которая составляет лишь часть рыцарского вооружения конца XIV века). До наших дней дошёл любопытнейший документ — перечень расходов польского короля Владислава-Ягайлы за 1393—1394 годы. Там зафиксированы следующие цены в гривнах (восточноевропейская серебряная гривна эквивалентна западноевропейской марке):

- полный доспех («1 integro harnasch») для Ягайлы — 11 гривен и 6 грошей; кольчуга («pro lorica»), купленная для короля во Львове — 7 гривен.
- доспешнику Петру за изготовление для Ягайлы защиты шеи/обойчика («super colnerium»), латного набрюшника («szurczlath») и иное вооружение («et super alia arma calibdea») — 10 гривен.
(данные из Сети, со ссылкой на книгу: Franciszek Piekosiński. Rachunki dworu króla Władysława Jagiełły i królowej Jadwigi z lat 1388 do 1420. — Kraków, 1896).

С наступательным вооружением в романе тоже есть проблемы: в 1396 г. королевская стража уже вооружена протазанами (которые в реальной истории появятся лишь в XVI веке). Более сложный случай — упоминание «двуручного меча».

... Почувствовав на себе испытанные доспехи, Генри бодро встряхнулся, точно затем, чтобы кольчуга лучше облекла его тело, потом вырвал из ножен двуручный меч и завертел над головой, выписывая им в воздухе свистящие восьмёрки такой лёгкой и быстрой рукой, что было видно, с каким искусством и силой владеет он своим увесистым оружием.

Классический двуручный меч, излюбленное оружие ландскнехтов XVI века, ещё не изобретён; у В. Скотта речь идёт, конечно, о длинном мече «в полторы руки» — им действовали обычно одной рукой, хотя удлинённая рукоять позволяла орудовать и двумя (если вторая рука была не занята).

Шесть мечей 14-го века. Предпоследний, относящийся к концу столетия, вполне подошёл бы герою романа. Общая длина:135,5 см; длина клинка: 106 см; ширина лезвия: 5,2 см; ширина перекрестья: 25 см; масса 2190 г.

Однако меч этого типа — чисто рыцарское оружие, которым удобно было действовать с коня. Кузнецу владеть таким мечом не подобает, да он ему и не нужен. Реальный кузнец вышел бы сражаться с мечом обычной длины в одной руке и с кулачным щитом-баклером в другой. Как на этой вот итальянской миниатюре из Википедии:

Миниатюра из латиноязычной рукописи Tacuinum Sanitatis. Ломбардия,1390 г. (Biblioteca Casanatense, Рим).

Все эти ошибки, равно как и не упомянутые мной, были совершенно неизбежны при том уровне развития исторической науки, который был достигнут к 1828 г. Более печально, что и медицинская наука к этому времени продвинулась вперёд не слишком значительно (а кое в чём не продвинулась вовсе).

... Магдален сидела на своём вдовьем ложе, прижимая к груди младенца. У крошки уже почернело личико, и он, задыхаясь, выдавливал из себя похожие на карканье звуки, по которым и получила в народе свое название эта болезнь. Казалось, недолгая жизнь младенца вот-вот оборвется. Возле кровати сидел монах-доминиканец со вторым ребенком на руках и время от времени произносил слова духовного утешения или ронял замечания о болезни.
Лекарь бросил на монаха беглый взгляд, полный того невыразимого презрения, какое питает человек науки к знахарю. Его собственная помощь оказалась мгновенной и действенной. Он выхватил младенца из рук отчаявшейся матери, размотал ему шею и отворил вену, из которой обильно полилась кровь, что немедленно принесло облегчение больному крошке. Все угрожающие симптомы быстро исчезли, и Двайнинг, перевязав вену, снова положил младенца на колени полуобезумевшей матери.
(гл. XXII)

Всё это, конечно, чушь собачья: кровопускание помогло бы ребёнку с дифтерийным крупом не более, чем «слова духовного утешения» католического монаха. Но в 1828 году в целительную силу кровопускания верили так же истово, как и в 1396-м.

Есть в романе, разумеется, и другие ошибки, но сказанного довольно: в сущности, всё это мелочи. При внимательном чтении «Пертской красавицы» можно сделать наблюдения совсем иного плана, свидетельствующие о чрезвычайной плодотворности авторских литературных идей. Даже брошенные мимоходом, они легко подхватывались другими писателями и чудесным образом преображались.

Монолог злодея-лекаря Двайнинга, собирателя сокровищ, занимает у В. Скотта почти целую страницу, но в романе это лишь проходной эпизод, на который не каждый читатель и внимание-то обратит. Однако русский поэт Пушкин почувствовал потенциал этого эпизода и развернул его в блестящую поэтическую картину: образы В. Скотта легко узнаются в той сцене из «Скупого рыцаря» (1830 г.), где барон любуется своими сокровищами. Сходство слишком близкое, чтобы оно могло быть случайным.

Виктор Гюго обязан Вальтеру Скотту в гораздо большей степени: он обнаружил у него второстепенное, но весьма перспективное действующее лицо, значительно усилил этот образ и поставил его в центр собственного романа. Речь идёт о пресловутой Эсмеральде из «Собора Парижской Богоматери» (1831 г.), в которой узнаётся перелицованная Луиза, девушка-менестрель из «Пертской красавицы» (1828 г.). Из певицы-француженки, уроженки Прованса, Гюго сделал плясунью-цыганку; собачку-спаниеля заменил дрессированной козочкой; поменял должным образом костюм героини (который у Луизы нисколько не историчен и даже фантастичен); и конечно, «разул» героиню (Луиза обута в сафьяновые полусапожки, а Эсмеральда босая, как и подобает цыганке). Любопытно, что в одном из бесчисленных иллюстрированных изданий «The Fair Maid of Perth» (Лондон и Эдинбург, 1894) гравюра на форзаце изображает не главную героиню, а Луизу: явное свидетельство повышенного интереса читателя-иллюстратора к этому персонажу, потенциал которого самим автором недооценен и не раскрыт.

Третий пример заимствования идеи В. Скотта я усматриваю у Диккенса, в дебютном его романе про Пиквикский клуб (1836—1837 гг.). Многочисленные прибаутки Сэма Уэллера, знаменитые «уэллеризмы», все восходят к одной-единственной фразе, которую произносит у В. Скотта эпизодический персонаж «Пертской красавицы»:

— Иди скорее с нами, ибо всё наше упование на тебя, как сказал Брюс Доналду, Властителю Островов.

Я не устаю удивляться тому, как в истории литературы всё переплетено, и всегда с особым интересом отмечаю заимствования, свидетельствующие о литературном ученичестве, о влиянии выдающихся литераторов на их младших современников и на представителей следующего литературного поколения. Если к творчеству Вальтера Скотта подходить не как к лёгкому чтиву на все времена, а как к важному этапу истории европейской литературы, величие этого автора неоспоримо.