4

Nun das Warten hat ein Ende
Leiht euer Ohr an der Legende (с)

Здравствуй, Берлин. Давно не виделись, знаю. Равно как и ты знаешь, что я всегда....Что? Нет, послышалось, словно треск узоров по земле. Почему я всегда не любила бывать на Alexanderplatz? Словно эта твоя артерия отравлена ядовитой кровью, где мне не место. Когда я приезжаю в гости, я прячусь, иду окольными путями, но лишь бы не туда. Хотя казалось бы. Ты скучаешь? Плачет ли стекло высоких окон Мариенкирхе? Все так же в январе идет тихий снег? Как поживает "Пляска смерти"? Кровь польется, кровь польется, кровь польется, как вода. Что? Да это я так, вспомнилось. Кто-нибудь, остановите хор ангелов, иначе я ничего не услышу.

Как-то так получилось, что Мироздание уготовило мне прочтение Альфреда Дёблина куда позже, чем Генриха Бёлля, Бертольда Брехта и Ханса Фаллады. Но именно эти авторы крутятся сейчас в голове, словно я складываю коллаж из обрывков трех фотографий. Потому что "Берлин, Александерплац" - это они, все вместе и осколками. Тут и "бытовое" Фаллады (про которое мы очень не ладим), и безумие Die Dreigroschenoper Брехта (а Мэкки-Нож с невинным видом совершает променад, кто на новенького), и тот самый поток сознания Бёлля, от которого мурашки и привычка оглядываться в испуге через плечо (только не тени, уберите тень, я не хотела!).

База "Берлин, Александерплац" прозаична. История Франца Биберкопфа и окружающих его друзей-корешей-врагов и (не)мертвых любовниц изначально настраивает на лад поучительной байки о том, что человек может и хочет измениться (хотя я в такие перемены мало верю), но не все так просто, по щелчку пальцев счастливую жизнь на века не построить. Виноваты в этом могут быть обстоятельства, мироздание, твоя собственная слепота и эгоизм, призраки прошлого, излишняя доверчивость и самоуверенность, а так же недруги, алкоголь и жестокость. В простую кальку рассказа вгрызается выбранная автором стилистика на грани видений, урывков, причитаний, призраков и молитв. Эдакий информационно-мистический фон, который с непривычки может хорошо приложить по ушам. Конечно, можно при первом касании превентивно воздвигнуть между собой и оболочкой действия стену, взирать на всё происходящее только со стороны повествования о мирском, цитируя "День радио", мол, полный бред, но как рассказывает. Взять и отгородиться от шума, рекламы, библейских притч и завывания песен. Такой порыв на старте есть. Но тогда от "Берлин, Александерплац" останется только простое и бытовое: история про то, как житуха фраера (не)честного сгубила. Будет спокойнее и тише, без рассуждений о половом бессилии, чулках и убитых свиньях, статистики и прогнозов погоды, но сам роман потеряет то, благодаря чему его театральная постановка проста и сложна одновременно.

"Берлин, Александерплац" от и до пропитан присутствием важного для меня персонажа. Он перетекает из главы в главу, тенью мелькает за углом. Персонаж этот - Город, Берлин образца 1928 года во всей его неприглядности, красоте и красоте неприглядности. Высокий долговязый мужчина с едва заметной усмешкой на лице, облаченный в старомодное пальто, с простреленным плечом и испачканным пеплом рукавом. Он может спасти, но не будет этого делать, сам друг мой, сам. Величественный, почти неприветливый Город со всей его ватагой крови, ножей, фальши и неудачников, с яркими красками ангелов соборов и галерей, дымом пивных и вонью подворотен. Ему не нужны поклонники, все свое почтение он получит и так. Франц и его история для меня здорово проигрывают Городу как персонажу, его образу и настроению в этом романе, Городу с его бойнями, сорванными глотками зазывал и грязными канавами. Конечно, в какой-то момент Берлин как персонаж сходит на нет, нам надо будет в прочтении опять сосредоточиться на Франце. Но после паузы Город снова появится, уже на одном витраже со Смертью, еще одним немаловажным персонажем "Берлин, Александерплац". Ее образ - не столько разрушение, но внезапно возмездие и наставление. Впрочем, эта роль не мешает Смерти собирать свой урожай душ, равно как и Городу кутаться в призрачное покрывало грядущего фашизма. Ах, этот прохладный 1928 год, зима была, зима и будет...

Тот самый случай, когда о романе хочется говорить вне контекста базовой истории персонажей, не прятаться от атмосферы повествования, хотя порой очень хочется. Вздрагивать, пересиливать себя, но идти дальше, сворачивая за угол, еще один и еще один. Да, Франц Биберкопф и его судьба важны для всей композиции и структуры, а у самого Франца при этом еще великая роль человека как единой конструкции тела и души, которая меняется-пытается, но выжить не получается. Но мне совсем не хочется говорить о Франце, Рейнхольде, Соне и Еве, Герберте и Пумсе. Я думаю о городах. И о том, идут ли по бокам от меня ангелы, когда я шагаю по их улицам.