5

«Раз в жизни, только раз, я поблагодарил критика, и он ответил: «Что ж, мне действительно очень понравилось», - вот это «действительно» меня навсегда отрезвило.»

Жизнь парадоксальна, верней жизнь так устроена, что её очень легко сделать парадоксальной. Так, к примеру, поток сознания Джойса точнее было бы назвать потоком подсознания, а сам «Улисс» который является чуть ли не гимном форме невероятно труден для осмысления. Именно подсознательность потока сознания (Джойса) делает его физиологичным, ещё и физиологичным. Если мужчина то это эрекция, если женщина то - менструация. И если это и выглядит предвзято, то, в любом случае, достоверно, ну кто из нас, на самом деле, хоть раз об этом не думал. Да, напрашиваются обвинения в графомании и порнографии, но разве саму нашу жизнь нельзя в этом обвинить. Это такой новый уровень реализма, гиперреализма. В этом есть своё очарование, мы читаем «Улисса» что бы соприкоснуться с настоящей реальностью, потому что самостоятельно её увидеть, в своей жизни, нам не хватает таланта (ума).
Набоков и раньше использовал поток сознания, ведь не Джойс же его на самом деле придумал: развитие западной культуры в целом привело к потоку сознания как инструменту, литературному инструменту отображения действительности; и именно в «Даре» поток сознания не просто форма, причём даже форма подражательная, это было бы глупо скрывать, но и главное подтверждение идей автора. Смысл «Дара» в том, что наша жизнь состоит из сотен, если не тысяч, случайностей и если расшифровать хотя бы одну случайность, к примеру - синее бальное платье лежащее на стуле в доме, в котором сдают в аренду комнаты,- то это может привести к настоящей любви. Отсюда и вывод книги, что все случайности даны нам не просто так, и нужно уметь их видеть (расшифровывать). Это особый дар, тот самый дар которым обладает герой книги.

За мостом, около скверика, двое пожилых почтовых служащих, покончив с проверкой марочного автомата и вдруг разыгравшись, на цыпочках, один за другим, один подражая жестам другого, из-за жасмина подкрались к третьему, с закрытыми глазами, кротко и кратко, перед трудовым днём, сомлевшему на скамье, чтобы цветком пощекотать ему нос. Куда мне девать все эти подарки, которыми летнее утро награждает меня - и только меня? Отложить для будущих книг? Употребить немедленно для составления практического руководства «Как быть Счастливым»? Или глубже, дтошнее: понять, что скрывается за всем этим, за игрой, за блеском, за жирным, зеленым гримом листвы? А что-то ведь есть, что-то есть! И хочется благодарить, а благодарить некого. Список уже поступивших пожертвований: 10.000 дней - от Неизвестного.

Этот дар делает человека более уверенным в жизни, он лучше понимает как устроена жизнь, как устроен противоположный пол. Таких мужчин и женщин в быту называют адекватными. Именно своей уверенностью они и поражают окружающих.
Герой книги - Фёдор Годунов-Чердынцев, пишет биографию Чернышевского, и читая эту биографию, в четвёртой главе, мы видим, что Чернышевский не обладал этим даром, он был слеп перед судьбой, и не смотря на огромный талант, воспользоваться им, по настоящему, он не смог, скорей наоборот, всё чего он добился было сделано не благодаря, а вопреки таланту. Не обладая этим даром, Чернышевский разрушил свою жизнь, как литературно-политическую так и семейную. Именно жизненная неловкость Чернышевского стала основным «героем» этой биографии.

Есть в «Даре» сцена когда герой, голый в плавках, возвращается домой. И то, как уверенно и достойно он себя чувствует, голый среди одетых, является лучшим, и наглядным подтверждение этого дара. Можно только догадываться как бы, эту же сцену, описал, к примеру, Кафка, который даже одетым чувствовал себя как раздетый, как жертва.

Когда он вышел из леса и стал переходить улицу, смоляное прикосновение асфальта к босой ступне оказалось приятной новинкой. Дальше, по панели, было тоже интересно идти. Легкость сновидения. Пожилой прохожий в черной фетровой шляпе остановился, глядя ему вслед, и грубо сказал что-то, – но тут же, в виде благого возмещения убытка, слепой, сидящий с гармоникой спиной к каменной ограде, пробормотал, как ни в чем ни бывало, просьбу о малой милости, выжимая многоугольный звук (странно все же, – ведь он должен был слышать, что я бос). Два школьника с кормы трамвая окликнули голого мимоездом, и затем воробьи вернулись на газон, между рельсов, откуда их спугнул гремящий желтый вагон. Начал капать дождь, и это было так, словно кто-то прикладывал к разным частям его тела серебряную монету. От газетной будки медленно отделился и перешел к нему молодой полицейский.
«Так по городу гулять воспрещается», – сказал он, глядя Федору Константиновичу в пупок.
«Все украли», – объяснил Федор Константинович кратко.
«Этого случаться не должно», – сказал полицейский.
«Да, но все-таки случилось», – сказал, кивая, Федор Константинович (несколько человек уже остановилось подле и следило с любопытством за диалогом).
«Обокрали ли вас или нет, ходить по улицам нагишом нельзя», – сказал полицейский, начиная сердиться.
«Однако я должен же как-нибудь дойти до стоянки таксомоторов, – как вы полагаете?».
«В таком виде – не можете».
«К сожалению, я неспособен обратиться в дым или обрасти костюмом».
«А я вам говорю, что так гулять нельзя», – сказал полицейский. («Неслыханное бесстыдство», – комментировал чей-то толстый голос сзади).
«В таком случае, – сказал Федор Константинович, – вам остается пойти за такси для меня, а я пока постою здесь».
«Стоять в голом виде тоже нельзя», – сказал полицейский.
«Я сниму трусики и изображу статую», – предложил Федор Константинович. Полицейский вынул книжечку и так вырвал из нее карандаш, что уронил его на панель. Какой-то мастеровой подобострастно поднял.
«Фамилия и адрес», – сказал полицейский, кипя.
«Федор Годунов-Чердынцев», – сказал Федор Константинович.
«Перестаньте делать виды и скажите ваше имя», – заревел полицейский.
Подошел другой, чином постарше, и полюбопытствовал, в чем дело.
«У меня в лесу украли одежду», – терпеливо сказал Федор Константинович и вдруг почувствовал, что совершенно влажен от дождя. Кое-кто из зевак убежал под прикрытие навеса, а старушка, стоявшая у его локтя, распустила зонтик, едва не выколов ему глаз.
«Кто украл?» – спросил вахмистр.
«Я не знаю, кто, и главное, мне это совершенно безразлично, – сказал Федор Константинович. – Сейчас я хочу ехать домой, а вы меня задерживаете».
Дождь внезапно усилился и понесся через асфальт, по всей плоскости которого запрыгали свечки, свечки, свечки. Полицейским (уже вконец свалявшимся и почерневшим от мокроты) ливень, вероятно, показался стихией, в которой купальные штаны – если не уместны – то, во всяком случае, терпимы. Младший попробовал еще раз добраться до адреса Федора Константиновича, но старший махнул рукой, и оба, слегка ускорив чинный шаг, отступили под навес колониальной лавки. Блестящий Федор Константинович побежал среди шумного плеска, завернул за угол и нырнул в автомобиль.

В этом диалоге голый герой смотрит на полицейских как на детей, ещё не научившихся жизни. Они видят неразрешимую проблему, хотя для героя никакой проблемы нет, для него всё легко решаемо, он даже готов шутить, ну и в конце начинает лишь раздражаться.