5 самая безоглядная любовь к человеку - это всегда любовь к чему-то другому

данный сборник представляет собой компиляцию коротких статей (точно обрывающихся на постоянно длинных цитатах)  от именитых исследователей пруста. эстафету начинает, конечно же, антуан компаньон, главный прустовед.

компаньон больше акцентирует внимание на теме времени. время не только романное, но и прустовское. компаньон убежден: проживи пруст дольше, он написал бы четыре тысячи страниц! впрочем, иногда возникает ощущение, что, проживи он сто лет, редактировал бы роман до бесконечности, потому что идеалу и его творческому замыслу нет конца.

пруст не дает никаких признаков времени, ему удается показать, как течет время, даже не указывая на него.

автор, конечно, часто лукавит, и то останавливает время, приглашая читателя вместе с ним полюбоваться церковью или боярышников, или тем, как прекрасна маленькая жильберта, которую так и хочется догнать и прокричать ей вслед какую-нибудь гадость, чтобы она запомнила нас наверняка; то ускоряет его, беспощадно ведя нас к полотну вермеера, где мы умираем вместе с одним из героев. впрочем, другие остались в одном возрасте и обрели, кажется, бессмертие, как франсуаза. 

когда компаньон упоминает о пространных фразах и редко проскакивающих максимах марселя пруста (чего стоит всем запомнившееся начало: 'longtemps, je me suis couché de bonne heure'), то невольно вспоминается в.в. набоков, которому мастерски удается говорить о том, о чем он даже не упоминает, а именно, об отсутствии потока сознания в цикле "в поисках утраченного времени". затянутые предложения кажутся страшными и лишенными смысла, тогда как все это или распространенные сравнения, или метафоры, а не вовсе поток сумбурных случайных и несвязанных друг с другом ассоциаций, как то убедительно доказывает набоков.

интересно, что сопоставление пруста с философами компаньон осуществил куда точнее, чем рафаэль энтовен. компаньон отмечает начитанность пруста философом анри бергсоном. как с бальзаком, так и с бергсоном у пруста были сложные отношения, но плодотворные: пусть во многом с философом-интуитивистом он и расходился, но во взгляде на 'я' они сходятся: 'я' множественно и раздроблено, противоречиво и непостоянно. наилучше всего это раскрывается на отрывке из "пленницы", приводимый эссеистом жеромом приёром:

я знал, что в одной альбертине уживается много разных, и мне казалось, что я вижу, как рядом со мной спят разные альбертины. ее брови, изогнутые совсем не так, как я привык, окружали округлые щеки, словно мягкое гнёздышко зимородка. на ее лице покоились племена, атавизмы, пороки. каждый раз, когда голова ее укладывалась по-другому, она являла мне новую женщину, о которой я часто и не подозревал. я словно обладал не одной, а бесконечным множеством девушек.

жан-ив тадье в связи с этим отмечает, что пруст, наперекор бальзаку, не дает подробной портретной характеристики героя. да, в первом томе мы читаем о внешности свана, но это лишь набросок, ведь

портрет героя романа - всегда лишь моментальный фотоснимок, и что лица бывают разными в разные дни.

не важно, какого цвета волосы у сванна, важно то, что рассказчик хочет быть на него похожим: он корчит рожицы у зеркала, пытаясь внешне походить на него, не понимая, что вскоре пойдет в сторону сванна, чуть ли не позаимствовав его стиль жизни (так чудесно переданное в английском названии первого тома 'swann's way'). но тадье вспоминает слова какого-то критика о том, что сванн - словно иоанн креститель, а рассказчик - иисус, в том смысле, что сванн открывает перед ним все истины о любви и искусстве, хотя сам при этом не достигает успеха ни в том, ни в другом: любовь его несчастна, работа по вермееру не дописана. но добьется ли этого герой?

переходя к шарлюсу, тадье смело, как пруст, пишет о его (ладно, об их) гомосексуальности. и поразительно, сколько сил и решительности у марселя пруста, так развертывавшем эту тему том за томом: то на примере дочери вентейля в первом томе, то далее на примере барона шарлюса, раскрывая его любовные связи. автор показывает, как сексуальные меньшинства гонимы обществом, как барон де шарлюс старается выглядеть мужественно, хотя, когда в четвертом томе рассказчик украдкой (как всегда он это любит делать) наблюдает за ним, то видит, как женственно было его лицо, что заставляет нас вспомнить платоновский миф о гермафродитах, озвученный в диалоге 'пир'. в связи с этой острой темой пруст будто бы случайно роняет подозрения как на альбертину, так и на одетту в их возможной бисексуальности: и сванна, и рассказчика это мучает сильнее, чем если бы они изменяли им с мужчинами.

продолжая тему любви, николя гримальди пишет о незначимости личности любимого нами человека. как отмечал еще м.к. мамардашвили, рассказчик заочно любит: придумав себе образ, он покорен им, подобно тому, как сванн, разглядев в одетте сошедшую с плотна боттичелли сепфору ставит на столик не фотографию одетты, а фрагмент картины с сепфорой. что он ждет от любви? познание неведомых ему образов жизни. но, мучаясь от непостоянства, рассказчик, действительно возобладав над альбертиной, приходит к разочарованию: при обладании теряется всякий азарт, уходит всякое желание. обладание лишило любовь к альбертине всякого смысла, но не лишило смысла в другом: ведь любовь тесно сопряжена с искусством, а именно благодаря нему мы можем выйти за собственные пределы возможного.

антуан компаньон писал, что завершается этот роман надеждой. мне казалось, что начинается он надеждой, а кончается на одной из самых оптимистично-убедительных нот в мировой литературе, когда счастливый финал не наигран, а искренен. рассказчик пришел к тому, к чему все это время полуосознанно шел: к обретению утраченного времени.