4.5 Полдень, XX век

Приятно для разнообразия почитать олдскульный роман, с пейзажами и задушевными спорами о главном.

Это классический роман взросления, когда любовь, предательство, поиски смысла и нравственный выбор. А тут еще выпускной класс и вступительные экзамены на носу...

Недаром у <древних греков> выражение было – «киммерийское лето» – в смысле этакого, понимаете ли, непостоянства фортуны, делающего бренными земные радости. Слишком все изменчиво, кратковременно, обманчиво даже, если хотите…

Весь сюжет уместился в десять месяцев, с мая 1969 года до марта 1970. Локаций всего четыре: Москва, Крым, Ленинград, Новоуральск. Персонажей, в том числе второстепенных, и на пару десятков не наберется – зато есть архетипичные няня-старушка дряхлая моя и учительница литературы. А вот с сюжетными ходами интереснее: с первых страниц готовишься к стандартной школьной истории, вдруг внезапный поворот – и бац, речь уже совсем о другом. Таких коленец я насчитала не меньше семи, и даже на предпоследней главе не могла сконструировать финал. При этом все, и фабульно, и психологически, абсолютно достоверно. Но вот такой сюжет – не знаешь, куда вывернет. Или, как умозаключил один из героев:

Просто, брат, жизнь есть жизнь, и все в ней происходит не по схемам. Или, точнее, эта антисхематичность жизни тоже укладывается в какую-то схему, но в схему слишком сложную, чтобы мы могли в ней разобраться. А схемы простенькие и успокоительные – они к жизни, видимо, неприменимы.

Книга вызывающе укорена в своей эпохе – прямо-таки «энциклопедия советской жизни», почувствуй себя культурным антропологом, вскрывая паттерны и реконструируя реалии. Немного, правда, смущало, что школьники 1970-х цитируют Волошина и Мандельштама, хотя что я знаю о том времени. Разговор за обеденным столом о том, что посудомоечная машина плохо отмывает жир («наверное, была выпущена в конце месяца!»), меня удивил не меньше. Автору виднее: он писал прямиком оттуда, из 1970 года.

Рассуждая рационально, я бы скорее обозначила роман как очень славную графоманию. Но его стержневая идея, что милосердие выше справедливости, а круг зла нужно разрывать, заставила меня отсыпать звезд побольше.

И наконец я сформулировала для себя, чем классический психологический роман отличается от современной «психологической прозы»: в первом случае автор обращается если не напрямую к разуму читателя, то к его эмоциям высшего порядка; во втором же случае, как правило, идет эксплуатация наших страхов и манипуляции базовыми психологическими реакциями.

В заключение цитата просто так.

Когда банка сгущенки опустела, а пленка кончилась, Ника подумала, что вот так кончается в жизни вообще все – и молодость, и любовь. Теперь ей очень хотелось пить, все-таки сгущенки оказалось многовато; она с наслаждением выпила стакан ледяной воды из сифона, добралась обратно до тахты и легла, чувствуя себя объевшейся и несчастной.