3 Знание – сила.

Знание дает силу, больше силы требует больше знания, и так далее в соответствии со все более прибыльной диалектикой информации и контроля.

Восток загадочный и таинственный, трудно постижимый, неизменно занимал и занимает умы и сердца людей Запада.
Чтобы постичь Восток, человек Запада придумал не что иное, как ориентализм. На христианском Западе официальный отсчет ориентализма ведется с решения Венского церковного собора в 1312 году открыть ряд кафедр «арабского, греческого, древнееврейского и сирийского языков в Париже, Оксфорде, Болонье, Авиньоне и Саламанке».
Эдвард Саид без долгих хождений вокруг да около сразу же раскрывает карты, утверждая, что ориентализм – есть крайняя степень империализма и расизма.
Ориенталисты, к числу которых автор относит не только ученых, но и писателей, интересовавшихся предметом, от Флобера и Нерваля, до Оруэлла и Форстера, в силу врожденного высокомерия постичь Восток не способны, их генетическое эго приводит к пристрастным выводам.

Ориентализм испытал на себе воздействие империализма, позитивизма, утопизма, историзма, дарвинизма, расизма, фрейдизма, марксизма, шпенглерианства. Однако подобно многим естественным и социальным наукам ориентализм имел и собственные «парадигмы» исследования, свои научные общества, собственный истеблишмент.

Для Саида свести аргументацию к банальностям вроде национализма и ксенофобии было бы слишком простой задачей, поэтому он стремится поднять дискуссию на более высокий мировозренческий уровень, для чего не находит ничего лучшего как использовать чрезмерно усложненный понятийно-категориальный аппарат. Несмотря на стремление к объективности и всесторонности при изложении своих взглядов, Саид, критикуя ориентализм, раз за разом возвращается к ограниченному количеству догматов, навеянных скорее субъективной обидой, чем объективными фактами.

Восток не только подгоняли под моральные требования западного христианства, его окружили стеной подходов и суждений, отсылавших западный ум непосредственно к восточным источникам, но прежде всего к другим работам ориенталистов. Сцена ориентализма, как я его называю, превращается в систему морального и эпистемологического оцепенения.

В результате, большинством, как тех, кого он критиковал, так и тех в защиту, кого он высказывался он остался не понят.