5 Отравленное миро

Пристально вглядываясь сквозь мглистую колоннаду безмолвного сонма соснового храма, где тесно сплочённые смолистой клятвой жрецы первобытного культа мерно раскачивают на когтистых ветвях истерзанные человеческие чувства, можно разглядеть силуэты двух узников вечного таинства бракосочетания, где священное помазание отравленным миром приговорит их плоть на благословенное единение поднебесья, низвергающее дух на устланное иглами, 9-ярусное ложе жертвоприношения… Но в чём вина волхвов, если жертвы стремились к закланию?

Ведь обоим вдруг показалось, что ступая на колючее сосновое полотнище венчального коврика, они обретут желаемое: Жан – положение, достойное господина (с внутренней точки зрения); Ноэми – достояние положения Жана (с внешней точки зрения). Но, предсказуемо, несмотря на католическую прочность священных уз, бракованному браку не суждено было создать видимость качественной заплатки на разверстой дыре между двумя чуждыми душами. Глубокий экзистенциальный омут, ласково приютивший несносное уродство горгульи Жана, не мог стать уютным островком для испанской красоты ангела Ноэми, зябнущего на кромке необозримой бездны убежища супруга. Двуликий портрет мезальянса, сотканный безрассудными пальцами кюре, оснащенного острыми спицами расчётливого отеческого благословения, был обречён на мучительную асфиксию в плотных кольцах мелкой вязки… Светлая вера – непорочная мать давно осиротевшего Жана, не разорвала цепких крыльев, сомкнутых на его душе строчками Ницше о двух видах морали, резко очертившими грешный образ мачехи, лакомый для смятенного духа отверженного уродством молодого мужчины. Чем же была для Жана вера? Утробой, пропитанной ладаном? Ладонью, наполненной утешением? Была бы она для него всем, будь он надо всеми? Увы, законное обладание незаурядной женской красотой не одело Жана в роскошное убранство с господского плеча. А Ноэми, бесхитростно опуская на алтарь дочернего долга милостыню собственной красоты, надела невыносимо грубую робу обязанности на невлюблённое сердце. Отторжение и вина стали узором изнанки узкой смирительной рубашки на двоих, рождая в единении плоти уродливый симбиоз душ, отравленных священным церковным миром... Но и смертью не растворится плетение звеньев тугого одеяния брачного союза, наброшенного на измученных жертв игры обстоятельств, ведь рассудочный спазм сознания откроет иную формулу удовлетворения тщеславия – под неприступной вуалью печали, обожествляющей образ скорбящего. Чем стала вера, склонившая голову к ногам слепого рассудка, словно пытаясь поймать свой заблудший след?

Небрежный взгляд, бликом скользнувший сквозь сумеречную дымку застывших в мятежной недвижности сосновых стражников священной тайны человеческих чувств, легко определит произведение Мориака типичной историей о нелюбви в рамках литературной традиции. Но, поверьте, этот случайный взгляд окажется превратным. Психологический почерк прозы Мориака составляет разительный контраст и чрезмерно удушливому натурализму Золя и несколько суховатой реалистичности Бальзака. Небольшой роман «Поцелуй прокаженному» прочным особняком дополняет достояние картинной галереи творчества французского классика, традиционно изображавшего психологические портреты внутреннего лика души на фоне юдоли семейного пейзажа. Да, несмотря на линию неравного брака, так обезличенную частыми стежками сквозь всемирную литературную канву, данная книга всё же обладает своеобразным оттенком сюжетной нити. Здесь тусклая палитра мещанских страстей была разбавлена христианской верой, обретающей цветовое выражение в зависимости от кисточки восприятия героя. И Жан и Ноэми, сознательные заложники тлетворных полутонов жизненных стремлений, безрассудно рисуют двойственную тень морали на хрупких полотнах своих душ. Но, невзирая на очевидное, образ Жана вызывает сострадание, а героиня Ноэми заслуживает снисхождения… Подаяние человеческого понимания получает и отталкивающий эгоист Жером Пелуер, а, главное, кюре, невольно потерявший зыбкую грань между антиподами моральных парадигм… Читателю остаётся только смиренно отвести взгляд от выворотной стороны человеческих отношений, преподносимых автором из угрюмой тишины коварного рукоделия жизни. Потому что в очередной раз Мориаку удалось воссоздать подлинный образ человека – слабой крошки в жерновах мироздания. И нам ли судить тех, кто оказался отравленным священным миром жестокой судьбы?