5

Боже, как же он с его "Дом — это место, где тебе не задают лишних вопросов" выдерживал бесконечный поток вопросов об одном и том же? Добрая часть интервью разворачиваются по схеме: расскажите про суд, расскажите про отъезд из СССР, расскажите, каких поэтов вы цените больше всего.

И все-таки в итоге это – восемьсот страниц на одном дыхании и очень добрый, очень умный текст, сплошь испещренный пометками. Жемчужины на протянутой ладони.

Во-первых, интервью очень сильно приближают к Бродскому - вот он: кажется, только руку протяни. Будто вы в его маленькой квартире в Гринвич-Виллидж, где он и дал большинство интервью. Или вот вы в Стокгольме за два дня до вручения Нобелевской премии, а он затягивается сигаретой и близоруко прищуривается. Или в Массачусетсе, рядом с его студенткой, которая задает вопросы.
Он кажется безумно осязаемым и человечным: приходящий кот, который, как и в Ленинграде, был у него все годы жизни в Америке; его злополучный роман с Мариной Басмановой (вот и посвящения стихов М.Б.), который занимал его много больше, чем суд и ссылка. Его семья – с которой власти так и не дали увидеться после эмиграции, просто не выпустили его отца и мать в Штаты.

Молодой человек, он все время хочет жить по-своему, он хочет сам быть, создать свой мир, отделиться от всего остального. И когда родители умирают, ты вдруг понимаешь, что это-то и была жизнь.

Как начал читать поэтов в оригинале, почему свои стихи преимущественно на русском, и наоборот – почему почти вся проза написана им на английском. И почему он так и не вернулся в Россию.
То трогательное, что приводит к последнему приближающему рывку: как Бродский (в тех местах, которые, вероятно, не подвергались редакторской правке) часто-часто в конце фразы прибавляет: "да?"

И во-вторых, мой горизонт мира во время прочтения расширился в разы. В смысле, в какой-то момент такое произносить вроде уже и неприлично: взросление должно одарить способностью воспринимать критически преподносимые тебе вещи. Но в этом случае говорить о срыве покровов уместнее некуда, и это не об одной лишь литературе, хотя в ней Бродский разбирается непревзойденно. Он рассуждает решительно обо всем на свете, но если уж говорить о книгах - помимо открытых имен (ну кто из нас хотя бы слышал о Кавафисе, не то что читал его?) изумили две вещи: его отношение к Цветаевой: «величайшим поэтом двадцатого века была женщина!», и то, как он говорит о своем любимом авторе Одене:

В сущности, в поэте, подобном Одену, любишь не его стихи. Помнишь, запоминаешь, вбираешь внутрь его стихи, вбираешь, и вбираешь, и вбираешь их в себя до такой степени, что он занимает в тебе больше места, чем ты сам. Оден занимает в моем сердце, в моем сознании больше места, чем любой другой человек на земле. Вот и все. Живой или мертвый, любой. Это ужасно странно, а может быть, я брежу, или бредил какое-то время, или просто сошел с ума. Я просто слишком часто думаю о нем. В каком-то смысле я даже могу сказать, что если бы я сделал индекс к моим каждодневным умственным операциям, то Оден и его строчки выскакивали бы там чаще, заняли бы больше страниц, так сказать, чем что бы то ни было.

Тут я, конечно, невольно подставила вместо Одена Бродского и проглотила подкативший к горлу комок.

Я не знаю больше никого настолько академичного, способного так захватывающе рассуждать об античной литературе, и настолько же открытого миру, чтобы, назвав Анну из Нового завета старозаветной фигурой, сказать: "Это такая Eleanor Rigby. Знаете эту песню Beatles?"
И напеть ее. Eleanor Rigby, picks up the rice in the church where a wedding has been.

Гений, гений.
Радость и трепет, и хочется целовать страницы.