4

"Все мы изгнанники, нуждающиеся в освежающей ванне иррационального"

"Несчастье – вот во что мы все верим. Несчастье – наша сущность. С самого Эдема мы выбираем его. Мы множим невзгоды и кормимся отравой"

"Строители хоронят мир, созданный Богом"

Апдайк в гротескной форме рисует избалованное, порочное, распущенное, насквозь протухшее общество захолустного американского городка времен Джона Кеннеди. Здесь смешались два, на первый взгляд, разных понятия, но, как выясняется впоследствии, вытекающих одно из другого: серая скука повседневности и яркая вспышка сексуальной революции. Насмешкой звучат названия основных улиц, на которых стоят дома «высшего общества» - улицы Милосердия и Божества.

Тарбакское «общество» - убогая компания избранных супружеских пар, считающих себя выше других, прогрессивнее, моднее, лишенными комплексов и родительской манерности. Это напускная броня, защитный панцирь, пробить который легко осмысленным созерцанием собственной беспутной жизни:

«Дети появляются из ничего, что мы ни вытворяем – курим, пьем, падаем с лестницы. Живой ребенок с безупречными ноготками на пальчиках. Сколько же труда, изобретательности, даже любви требуется, чтобы изготовить любого из нас, какими бы бездарностями мы потом ни оказались!»

«Ты рождаешься, чтобы перепихнуться и подохнуть – чем быстрее, тем лучше.»

Откровенную апатию и неприязнь вызывают жены провинциального общества, а в особенности, отношение к ним мужской половины:

«Гарольд вырос с тремя сестрами и потому не слишком уважал женский ум. На его глазах из крикливых, воинственных, вполне понятных существ сестры превратились в обманщиц, обреченных выживать, не прибегая к открытой агрессии, погружаясь в болезненную меланхолию».

Я помню себя такой же решительной, отважной, готовой рискнуть девушкой – увы, все это в прошлом. С рождением детей ты начинаешь мириться с неугодными тебе вещами, на агрессию отмалчиваться, сглаживать острые моменты, фактически распыляя себя, растаптывая, размывая краски собственного ярко-выраженного эго. Болезненная меланхолия также присутствует, благо, временами, и не носит постоянный характер.

Из всех героинь ближе всех мне, конечно, Анджела, с ее спокойствием, умиротворением, стабильностью. Она единственная тяготится сплошной вакханалией, царящей в Тарбоксе. Она тяготится своей асексуальностью. Возможно, виной тому ее бисексуальность?

«Би Герин… Лесбийская отчужденность, скрытая боль. Носить хитон, слушать стихи, дотрагиваться до руки. Хоккей на траве»

Не вникая в особенности ее сексуальных наклонностей, можно с уверенность сказать, Анджела - глубокая натура, вынужденная мимикрировать под стать своему недалекому мужу. Это несвободная женщина, «замороженная» в браке с Пайтом.

«Пайту были тягостны ее просьбы, ее попытки планировать наперед. Ей хотелось оставаться для него полезной, совершенствоваться, а на самом деле она была для него исчерпана, превратилась в затхлый лабиринт, который надо быстрее преодолеть, чтобы добраться до свежего воздуха, до Фокси»

Что же так привлекало Пайта в яркой, откровенной, нескладной Фокси?

«Она была напугана и бесстыдна, робка и распущенна, в ужасе от себя, но далека от покаяния… Она – его раба, он – ее невольник, ее точил страх… В сравнении со всем эти м Анджела была глыбой, барьером, невскрываемой дверью. Ее неведение свидетельствовало о непроницаемости, от которой впору было свихнуться. она была как калека, как глухонемая, она ощупью передвигалась между окрашенных в цвет яичной скорлупы стен их элегантного колониального дома, натыкаясь на гудящие канаты мужниных нервов. Он был так переполнен Фокси, так беременен ее телом, запахом, криком, разговором, так занят их любовью, что казался себе раскатанной ледяной дорожкой, на которой нельзя не подскользнуться. Он молча молил Анджелу догадаться и видел в ее отказе злой умысел. Его тайна задыхалась в кромешной тьме, и благодарность за возможность водить жену за нос постепенно сменилась яростью»

Пайт задыхается. Жизнь его бесформенна, вялотекуща, бессмысленна и бесцельна. Фокси – это всего лишь адюльтер, он горячит кровь, заставляет сердце биться сильнее, это новое измерение его крохотной никчемной жизни, и что самое страшное – он это понимает. Ему не нужна Фокси как женщина, ему не нужны ее дети, он мечтает избавиться и от нее и от плода их греховных утех. Фокси – единственная женщина, потребовавшая от него что-то большее, чем секс. И он ее за это возненавидел. Пайту претит уборка.

«Они провели время в игровой комнате Господа Бога, где долго и счастливо возились на полу, а теперь настало время сложить игрушки в коробки и выстроить стулья вдоль стены»

Верующий Пайт грубо нарушает Закон Божий. После аборта Фокси и отъезда Пайта, на пустом месте, оставшемся от его автомобиля, жмутся друг к другу рваный презерватив и конфетная обертка – воплощение Пайта и Фокси – залет и выхолощенная матка.
Пайт все время вспоминает родителей, он никогда не простит себе того безудержного молодого секса в миг, когда погибли его родители. Как дамоклов меч висит над ним этот немой укор самому себе.

«Он снисходительно относился к своей вере и в итоге ее потерял. Бог не терпит потребительского отношения. Теперь над ним простиралась, как зловонная пена, смерть. Блестка на неразведанном месторождении. Его родители тоже были блестками – вкраплениями слюды в граните, на которые никогда не падал свет. Свет гаснет навсегда: падая в самолете, …он прощался с жизнью, как простой авиапассажир, не имеющий веры… Боже, как резко накатывает тошнота, как невыносимо падать вниз! Терпеливые родители посадили зернышко, из зернышка выросло дерево, плоды которого он скормил бабам. Прожорливые бабы заглотнули Бога»

Пайт в каждой любовнице находит то, чего он лишен в Анджеле. У Джорджины – множественные оргазмы, слепое обожание его как жеребца, «голые плечи и груди, колеблющиеся язычки свечей, кривляющиеся африканские маски, дурацкие подушечки, плетеная мебель, пузатые испанские комоды, выгоревшие кресла». У Би Герин – послушность, флегматичность, пассивность, граничащая с равнодушием, мазохизм, возможность применить глубоко запрятанные садистские наклонности. Фокси – беременная, а затем кормящая мать – любовь к матери как к женщине на подсознательном уровне, обожание его члена, абсолютная незакомплексованность… Плюс к этому – ухищрения, натянутые нервы, свежие эмоции и меняющиеся картинки – Пайт, как маленький мальчик, обожающий раскрашивать черно-белое полотно жизни-раскраски.
Любил ли Пайт жену? Вряд ли. Их отношения друг к другу характеризует как нельзя лучше сцена, где Пайт после разоблачения просится в туалет в ванную комнату Анджелы, а та просит его не стесняться:

- Как самочувствие?
- Я в отчаянии. Если ты передашь мне бритву, я вскрою себе вены.
- Не говори таких вещей. – Ответ прозвучал с небольшим опозданием из-за второго приступа поноса

Каков цинизм! Да он просто, простите мой французский, срет на нее, на ее чувства, на ее невысказанные страдания, на постыдное разоблачение их никчемного брака. Пайт не любит даже себя. Его тянет в бездну, и он не борется, его привлекает катастрофа. Единственный человек. которого он по-настоящему любит, - старшая дочь. Но и эта его любовь с примесью ревности, собственничества.

«Спящая красавица. Отравленное яблоко. Я – единственная твоя любовь. Все, кто придет после меня, будут лишь моим гаснущим эхом, бесплотной тенью».

«Супружеские пары» - это тоска, это угасание, это дождливая унылая серая осень с оголенными деревьями, это непонятно незамужним и молодым семьям, это узнаваемо и от того депрессивно, это – супружеская жизнь со стажем в минуты разлада, злости и слез. Это «природа, грустный шорох, семя, тщета и прах».

«Она уже много раз испытывала эту грусть, хроническую печаль воскресного вечера, когда супружеские пары устают от баскетбола, тенниса, прогулок по пляжу или пинания мяча, чувствуют тяжесть наваливающегося вечера, когда вместо игры придется проводить время при электричестве, с капризными детьми, остатками еды, полупрочитанными газетами с их утомительными чудесами и ужасами. В такие вечера брак закрывается, как цветок после заката, и остаток воскресенья становится, как замызганное окно, из которого виден понедельник и вся томительная неделя, когда людям снова придется превратиться в брокеров, дантистов, инженеров, матерей и домашних хозяек, во взрослых – не гостей в этом мире, а его хозяев, несущих надоевший груз обязанностей»