5

Что в литургическом времени и пространстве хлеб и вино не символы тела и крови Христа, а буквально – тело и кровь, я узнал в 14 лет. На уроках древнерусской литературы. Их нам вела настоящая монашка в миру, строгая сухая дама с прямой спиной графини, вросшими ногтями и наглухо затянутым пучком. Наталья Владимировна. Мы называли ее Аш-бэ, как марку сигарет. В то время я постигал мир лошадиными дозами. Я узнал, что нет вина слаще, чем на губах пьяной девочки, что нет радости полней, чем радость творчества и угара дружеской пирушки, и что русская иконопись отнюдь не наивное искусство, а «умозрение в красках», и каждый элемент иконы, будь то золотая пленка штрихов, пропорции фигур или светотень ликов – имеет свое конкретно-метафизическое значение. Однако особенно ни во что я в то время не вдумывался и – уж точно – не читал. Основой моего познавательного метода было – глазеть и тащить в рот.

А через 14 лет после окончания школы, когда я начал верить в чудеса и понял, что серьезного человека из меня не выйдет, я прочитал «Иконостас». И воспоминания прошлого, как пепел над пепельницей, вихрем поднялись во мне: и учительница, худая, как сигарета, и литургическое время и пространство, и «умозрение в красках».

В детстве родители прятали от маленького Павлика Флоренского сказки, чтобы мальчик не слишком возбуждался, и хотели дать ему естественнонаучное образование. Но все пошло кувырком. Родители перестарались, и получили обратный эффект. В душе у мальчика загорелся огонь поиска таинственного и нездешнего, из которого выросло целое научное мировоззрение. Вопреки просвещенческому представлению, что все события в мире взаимообусловлены, туго стянуты причинно-следственными связями, и что время непрерывно, Флоренский почему-то решил, что время аритмично и нелинейно, пространство может «мерцать», а главное, что в повседневном мире есть зазоры, через которые вторгается духовная реальность.

Именно с этого начинается «Иконостас». Флоренский говорит, что в нашей жизни бывают мгновения, когда мир видимый и невидимый соприкасаются, и нами созерцается это соприкосновение. «В нас самих покров зримого мгновенно разрывается, – пишет он, – и сквозь него веет незримое, нездешнее дуновение: тот и другой мир растворяются друг в друге, и жизнь наша приходит в сплошное струение, вроде того, как когда поднимается над жаром горячий воздух». Конечно, здесь речь идет не о зазеркалье, а о высшей духовной реальности, мире «горнем». И границей «дольнего» и «горнего» мира становится иконостас.

Храм Флоренский определяет, как путь горнего восхождения. Как во времени (литургия), так и в пространстве. Пространственно храм можно уподобить лестнице, ведущей от видимого мира к невидимому. На первой ступени будет притвор, потом – сам храм, далее – алтарь, престол, антиминс, Чаша, Святые Тайны, Христос, и наконец, Отец. И если притвор и сам храм – это мир видимый, то алтарь – уже нет: «Храм – земля, – говорит Симеон Солунский, – алтарь – небо». И небо от земли отделено иконостасом, изображением видимых свидетелей мира невидимого. Иконостас – это сами святые. Каждая икона – окно в горний мир. И если бы мы были духовно чуткими, мы бы видели святых, но, к сожалению, приходится делать символ. И этот символ – иконостас.

В работе Флоренского еще много, что достойно пересказа, но все это предмет специального рассмотрения. И я не буду утомлять читателя. Скажу только, что жить в мире, где храм – просто место исполнения культа, а иконы – архаическое искусство – невыносимо скучно. И безысходно. Не будьте дураками, твердит нам Флоренский, присмотритесь, в этом повседневном мире есть зазоры, трещинки, в которых можно увидеть промельки луча нездешнего света.