5

И еще одна библейская строка:

«Честь унизится, а низость возрастет… В дом разврата превратятся общественные сборища… И лицо поколения будет собачье…»

Даю совет тем, кто собирается это прочитать. "Окаянные дни" НЕ ПРЕДНАЗНАЧЕНЫ для быстрого чтения, для промежуточного чтения (в качестве "легкого чтива" между двумя серьезными книгами), для чтения на ночь и для чтения с полным желудком. Ибо в первом случае вы даже не заметите, о чем она, во втором не поймете, в третьем вам приснится воинствующий революционер, в четвертом, извините, вас стошнит-с.

Как там у Земфиры поется? "Больно бывает не только от боли". Ага, ну вот он тот самый случай, когда тебе больно не от боли. Читаешь - и больно. Вместе с ним, Иваном Буниным - больно. И вот что удивительно - уж столько прочитал патриотической литературы. И революционно-пролетарской, и искренне сочувствовал угнетенным и эксплуатируемым. И контрреволюционно-эмигрантской - и воспылал гневом праведным против кровавых революционеров. И уже сейчас очень хорошо знаю, что в вопросе русской революции никогда не будет однозначного ответа "кто был прав, а кто нет", и история со временем не только не разберется, а лишь сильнее запутается в поисках соответствующего ответа.

И все же "Окаянные дни" зацепили сильнее всех остальных книг на эту тему. Потому что писал истинный патриот, наделенный тончайшим чувством слова, принимающего под его пером невиданную жизнь и силу, будучи даже написанным публицистическим стилем. И горечь его более едкая, чем пюре из хрена с редькой, приправленное горчицей.

Разве многие не знали, что революция есть только кровавая игра в перемену местами, всегда кончающаяся только тем, что народ, даже если ему и удалось некоторое время посидеть, попировать и побушевать на господском месте, всегда в конце концов попадает из огня да в полымя?

Во время французской революции тоже сразу была создана целая бездна новых административных учреждений, хлынул целый потоп декретов, циркуляров, число комиссаров – непременно почему то комиссаров – и вообще всяческих властей стало несметно, комитеты, союзы, партии росли, как грибы, и все «пожирали друг друга», образовался совсем новый, особый язык, «сплошь состоящий из высокопарнейших восклицаний вперемешку с самой площадной бранью по адресу грязных остатков издыхающей тирании…» Все это повторяется потому прежде всего, что одна из самых отличительных черт революций – бешеная жажда игры, лицедейства, позы, балагана. В человеке просыпается обезьяна.

Но чего это я так раскипятился? Что, Маяковский не был патриотом? Горький не был? Толстой, который Алексей Николаевич? Мой любимый Паустовский? Или их патриотизм был ложным? Фигня полная. Патриотизм не опенок на пеньке, он не может быть ложным или не ложным. Он либо есть, либо его нет. И прав каждый был по своему. Но никто не смог выразить свою боль по Родине так убедительно, так пронзительно, так горячо, как Бунин.

Возможно я, я ошибаюсь, потому что мало книг прочитал на эту тему. И вообще прочитал мало. Но пока рассуждаю исходя из прочитанного.

Я понимаю, почему Бунина запретили в свое время, и удивляюсь тому, как его творчество "реабилитировали" в советское время. Такой глубокой, пронзительной антисоветчины, точнее такого антибольшевизма найти сложно. Более того, Бунин поднял перо на святая святых революции - на Ленина.

...современная уголовная антропология установила: у огромного количества так называемых «прирожденных преступников» – бледные лица, большие скулы, грубая нижняя челюсть, глубоко сидящие глаза.

Как не вспомнить после этого Ленина и тысячи прочих?

А сколько едкости, сколько чернильной кислоты пролито в адрес Горького, Волошина, Блока, прочих товарищей по цеху! Так досталось Троцкому, Луначарскому и прочим товарищам! Мама не горюй. Но если эти адресные выпады можно назвать субъективными, то разве назовешь субъективным описание ужасов получивших свободу солдат, рабочих, крестьян, горожан. Поистине, нравственная свобода, перешедшая в свободу физическую - страшная вещь. Ее-то и не устает обличать Бунин.

Повар от Яра говорил мне, что у него отняли все, что он нажил за тридцать лет тяжкого труда, стоя у плиты, среди девяностоградусной жары. «А Орлов Давыдов, – прибавил он, – прислал своим мужикам телеграмму, – я сам ее читал: жгите, говорит, дом, режьте скот, рубите леса, оставьте только одну березку, – на розги, – и елку, чтобы было на чем вас вешать».

Хожу без работы, пошел в Совет депутатов просить места – мест, говорят, нету, а вот тебе два ордера на право обыска, можешь отлично поживиться. Я их поспал куда подале, я честный человек…

В одном только он явно наивен - в своем ожидании иностранной помощи. Человек свято верит, что немцы, французы наступающие на молодую Советскую Россию, несут ей благо. Так же искренне и свято верит он в благость наступлений атаманов и военачальников, Корнилова и Деникина. И с не меньшей искренностью сокрушается, когда приходят вести об их отступлении или поражении. Может, во мне говорит свой, совершенно другой патриотизм, патриотизм который пусть из учебников знает, чем в свое время аукнулся России приход французов, и по рассказам стариков - чем аукнулся приход немцев, но не верю я, что было бы лучше, если бы интервенты свергли большевиков.

Или я не прав?