4 Ноктюрн

Сокрытая тенями дымных подмосток, нервно вонзая ногти ледяных пальцев в потёртые подлокотники бархатного облачения бывалого алого сидения, я сидела, вдыхая дрожащее молчание в первом ряду подсмотренной жизни, наполненном интимной пустотой звенящего ожидания. Тишину обострённого зрения моего воображения резко раскроила звуковая вспышка печального ноктюрна о безумной судьбе. Это была лебединая песня памяти... В беспощадном фокусе безликого сценического освещения, под громоздкой каруселью карнавального купола судьбы, стоя на хрупком настиле осколков былых воспоминаний, мадам Пиаф трогательно спела свой краткий ноктюрн - хаотичную элегию собственной жизни...

В таком внутреннем полусознательном кабаре на одного зрителя я оказалась, прикоснувшись к израненной автобиографии великого парижского воробушка - невероятной Эдит Пиаф. Украдкой оглянувшись на услышанное, следует упомянуть, что жизнь легендарной певицы изложена в сумбурной манере вечного французского каприза: с благодарной улыбкой Эдит прикасается кончиками пальцев только к избранным клавишам, необходимым для создания мелодичного шлейфа к самым волнующим воспоминаниям. Тональность её повествования нестройна. Поэтому не стоит вожделеть услышать тоскливую балладу, выполненную в пределах хронологического шаблона - самого душного закона для души человека. Здесь пронзительные аккорды наполняют строки пульсирующим ритмом откровенной исповеди, где Эдит медленно склоняет голову перед памятью, но не перед судьбой...

Судьба стала безумной мачехой для слепой девочки, брошенной собственной матерью среди парижских трущоб в скорбном начале мятежного пути. И 16-летняя дочь уличного акробата, крошечная птичка Диду, рьяно вырывается на волю из-под сени конфетти ярмарочных шествий, чтобы доверчиво приземлиться в тёплые ладони Малыша Луи - молодого отца их единственной дочери. Первая остановка на станции влюблённых не сделала Эдит счастливой... Состав имени любви отправился по искристым путям, небрежно отпуская мадам Пиаф в недолговечные лунные объятия чувств. Самым дорогим спутником стал добродушный "медведь", боксёр Марсель Сердан. Самым трогательным - чувственный "ребёнок" 27-летний Тео Ламбукас под псевдонимом "Сарапо" (от гр. "σ 'αγαπώ" - "я тебя люблю"), которым 47-летняя Пиаф ласково увенчала его творческое чело... Эдит искренне признавалась, что всю жизнь искала любовь: впуская мужчин в себя, пытаясь войти в каждого избранника и мечтая... однажды остаться в одном - навсегда.

Любовь всегда от меня ускользала. Я никогда не могла долго удержать в своих объятиях того, кого любила. Каждый раз, когда начинала верить, что нашла того, кто будет для меня всем, все рушилось, и я оставалась одна... Я переходила из одних рук в другие, надеясь найти в них чудо. Я всегда лихорадочно искала большую любовь, истинную. И, может быть, потому что я никогда не могла примириться с ложью, не могла примириться со скукой, у меня и было так много мужчин в жизни.

Эдит Пиаф и Марсель Сердан

Эдит Пиаф и Тео Сарапо

С бесхитростной откровенностью Эдит Пиаф обнажает свою душу. Она безжалостно раздевает свою боль. Словно в тусклом глянце душного закулисья парижского кабаре, надёжно сокрытым под амбровым каскадом от Dior, истерзанная оболочка, отмеченная дьявольской сетью координат морфинического рая, стыдливо прячущая нагую душу... вдруг срывает наслоения постылой плоти под бурным порывом лихорадочного чувства. И остаётся крохотная душа, опьяненная забвением преданных объятий подруги Жанин, стегающая вызывающим хохотом юную звезду Ив Монтана, сияющая на сценическом небосклоне со смущённым Шарлем Азнавуром, робко улыбающаяся вымечтанной лазурной спальне роскошного гнездышка в Булони, воздающая бесценную женскую честь к алтарю вожделения за 10 франков боли, тревожно играющая с полумраком судьбы у излюбленного спиритического столика, внимающая раскатам лунного гонга вещих снов о роковом звонке, с детским усердием выбирающая прочное деловое плечо верных Рыб для ветреного Стрельца... О, поверьте, всё это мгновенно влюбляет читателя.

Но, не щадя никого, Эдит дерзко открывает ящик Пандоры воспоминаний о гипотермии на дне наркотического омута, об асфиксии внутри герметического алкогольного вакуума... Здесь её боль ощущается почти на физическом уровне. Скользя по краешку бездны в стремлении вернуть себя, Эдит не становится сильнее. Источенная муками душа разорвана до кружевных лоскутков... И, кажется, уже не взлететь. Но крылья призвания не дают сорваться в пучину. А призвана она любить... Но без боли не было бы любви. Без любви не было бы Эдит. А без Эдит не было бы музыки... Музыкальная шкатулка её творческого воплощения неземным зеркалом отражала сущность самой Эдит Пиаф. И читатель, незримой тенью, доверчиво следует за ней среди сонмов зыбких силуэтов пёстрой вереницы моментов, скрываясь под лучистым ореолом плотного сияния могущественного таланта великой певицы…

Под трепетную дробь читательского сердца плавно замирает финальная партия чувственного ноктюрна мадам Пиаф, где она упомянёт о своей самой беззаветной любви со всем присущим ей жаром:

Мои песни - это я, моя плоть, кровь, моя голова, мое сердце, моя душа. Как говорить об этом?

И, действительно, зачем об этом говорить, если жизнь Эдит можно ещё раз послушать?..