5

Наконец-то! Наконец-то мне попался русский автор, который пишет как Дюма! Напрашивается ещё сравнение с «Отверженными» Гюго, но всё же «Отверженные» для меня вне конкуренции. От Дюма это полотнище отличается лишь многоплановостью повествования – тот всё-таки сосредотачивал фокус на одном персонаже. По этой же причине Крестовский чуть ближе к Гюго, но, повторюсь, размахом превосходит их обоих. С каждой новой частью думаешь: ну что же может быть ещё интереснее и захватывающе чем то, что уже было - и однако с каждой новой частью фантазия и мастерство автора все возрастают, а тебя утягивает в книгу всё больше и больше.

Побокальница называет это копией бразильского мыла, однако в моём представлении мыло – это что-то поверхностно-неглубокое, Крестовский же вскрывает гнойники общества, один за другим – и несть им числа. Дворяне, которым всё дозволено – совращать девушек любого сословия, чтобы затем выкинуть за ненадобностью, топить друг друга в буквальном и переносном смыслах, разорять недругов, обманывать в каждом слове и ходить по головам нижестоящих только чтобы сохранить «честь» своего имени — и всё это потому, что кошелёк тугой. Мещане с их подхалимажем и выслуживанием, идиотскими похвастушками своим знакомством с графиней Б. да с князем С., постоянной завистью и местью всем этим князьям и графиням за свою второсортность. Тюрьмы, в которых заживо сгнивают, а если и выживают, и выходят – то уже глубоко закоренелыми преступниками, даже случайно туда попавшие. Больницы, в которых царит сплошная антисанитария, в которые свозят людей только для проформы, и в которых абсолютно ничего не делают для больных. И если бы это всё было подано как есть, «без приправы», читать это было бы не менее интересно, но – как нонфикшн, сборник очерков, зарисовок из жизни, а кто, скажите мне, позволил бы человеку 1840 года рождения выпустить подобное без цензуры, с именами-фамилиями, паролями-явками? Связывая сюжет судьбами нескольких вымышленных персонажей, Крестовский одновременно убивает двух зайцев: маскирует реальных прототипов и прослеживает родственные связи и отношения, которые в реале, будем честны, проследить не представляется возможным.

В то же время автор создаёт шикарнейшие зарисовки быта. И если в первом томе это про петербургские забегаловки, про образ жизни Машиных стариков на Колтовской, про тюремные беспорядки и тюремную нежизнь, то во втором им на смену приходят описания больниц, кладбищ, публичных домов и, в довершение всего, потрясающее полотно о птицах, которые невысокого полёта. Тут уж Крестовский развернулся вовсю, прорвалась-таки, видимо, желчь, пошли говорящие имена налево и направо, тут Солдафон Единорогов, там актриса Лицедеева, а вот и новичок, которого с такой неохотой принимают в этот важный птичий круг – господин Триждыотреченский. Описания Фонталочного дома и вовсе достойны сражаться на дуэли с описаниями толстовского дуба. То, что Крестовский – замечательный художник слова, — бесспорно. После такого хочется гулять по Питеру по этим местам, хотя мне давно опротивел этот город.

Бесспорно и то, что Крестовский – творец разнообразнейших типов и характеров. Давно мне не приходилось встречать такое цветастое многолюдье. Благодаря этому так сочувствуешь обманутым простодушным, и так негодуешь на разномастных подлецов, коих здесь предостаточно и более чем. Правда, во втором томе автор решительно отходит от чёрно-белого освещения всего и вся: брат княжны Анны Чечевинской, теперешний «граф Калаш», обращает свои тёмные стороны на службу добру и хоть и поздно, но помогает сестре в её стремлении найти дочь. А Юлию Бероеву выкапывает из могилы не кто-нибудь, а жаждущие наживы воры, и после этого она попадает в руки стрёмной компании фальшивомонетчиков, где её лечит… её же собственный отравитель. Прямым текстом после этого Крестовский пишет, что Бероева пересмотрела свои взгляды на подобных людей, и уже не судила о них так резко, как прежде. Конечно, это не касалось врача, который из всех созданий в этой книге, пожалуй, самый ужасный человек. Одни похвастушки его про яды без содрогания читать невозможно. Согласно доктору, эксперименты с людьми дозволены и даже желательны ради науки.
А Морденко, каков Морденко! А Вересов (вот уж кого жалко, едва ли не больше Маши)! А Фомушка! Под конец он даже начинает нравиться тем, как раз за разом обводит вокруг пальца дубинноголовых птиц, я тоже люблю проворачивать аферы там, где они никому не причиняют вреда, либо же в безвыходных ситуациях, по сути здесь Фомушка – тот же Остап Бендер, только живи пораньше и буде постарше. А Сашенька-матушка! Встречал я в жизни подобный типаж, только та менее ухватистей была, далеко ей было до Сашеньки в этом плане на моё счастье…

Одну только несостыковку я заметил. Если Бероева недавно родила, 2-3 месяца, то у неё должно быть молоко, должны быть следы от родов, но почему-то об этом там все молчат, и раз нет ребенка, значит, его и не было.

Слушал я эту книжищу в исполнении Дмитрия Савина – прекрасном, надо сказать, исполнении. Он отлично передаёт напыщенность дворянского сословия, ярость сильных, замешательство слабых, и напыщенность, которая преобладает потому, что слишком уж много в романе таких персонажей, как дым испаряется вдруг, когда Савин начинает читать описание какого-либо не задетого ею места. Изначально я планировал прослушать первый том в его исполнении, а второй – в исполнении Лебедевой, но граница между томами оказалась такой условной, что на вторую озвучку я забил, и даже не пробовал её слушать – так замечателен оказался данный чтец.