4.5 «Тот ураган прошел. Нас мало уцелело»

Читая, физически ощущаешь ту боль, отчаяние, тоску, злость, разочарование, которые испытывал автор в дни, последовавшие за октябрьскими событиями. Бунин описывает революцию как стихийное бедствие – «землетрясение, чума, холера» - неостановимый, неконтролируемый, бессмысленный и беспощадный бунт.

…день и ночь живем в оргии смерти. И все во имя «светлого будущего», которое будто бы должно родиться именно из этого дьявольского мрака.

Города наводнили пьяные матросы, солдаты, рабочие и примкнувшие к ним самые необразованные и маргинальные слои населения. На загаженных, вытоптанных, заплеванных улицах Москвы, Санкт-Петербурга, Одессы начались погромы, грабежи, убийства.

Город чувствует себя завоеванным, и завоеванным как будто каким-то особым народом, который кажется гораздо более страшным, чем, я думаю, казались нашим предкам печенеги.

И по странно пустым, еще светлым улицам, на автомобилях, на лихачах, — очень часто с разряженными девками, — мчится в эти клубы и театры (глядеть на своих крепостных актеров) всякая красная аристократия: матросы с огромными браунингами на поясе, карманные воры, уголовные злодеи и какие-то бритые щеголи во френчах, в развратнейших галифе, в франтовских сапогах непременно при шпорах, все с золотыми зубами и большими, темными кокаинистическими глазами…

По Дерибасовской или движется огромная толпа, сопровождающая для развлечения гроб какого-нибудь жулика, выдаваемого непременно за «павшего борца»…, или чернеют кучки играющих на гармоньях, пляшущих и вскрикивающих: Эй, яблочко, Куда котишься!

Бунин мастерски описывает и антураж, и лица новых хозяев жизни. Сцены чуть ли не кинематографически предстают перед глазами. Описания пролетариев очень напоминают булгаковского Шарикова из всем известного фильма Бортко.

Голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин, все как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские. Римляне ставили на лица своих каторжников клейма: «Cave furem» (остерегайтесь вора). На эти лица ничего не надо ставить, — и без всякого клейма все видно.

Вроде бы Бунин с Михаилом Булгаковым не были даже знакомы, но насколько стилистически похожи их персонажи:

Чехов однажды сказал мне: «Вот чудесная фамилия для матроса: Кошкодавленко.» Дыбенко стоит Кошкодавленки!

Кошкодавленко-Шариков – главный герой эпохи.

Бунин резок, беспощаден, правдив, он не старается кому-либо понравиться, быть, что называется, толерантным. Пишет то, что думает, не скупясь на эпитеты.

Жена архитектора Малиновского, тупая, лобастая, за всю свою жизнь не имевшая ни малейшего отношения к театру, теперь комиссар театров…

А на стенах воззвания: «Граждане! Все к спорту!» …Почему к спорту? Откуда залетел в эти анафемские черепа еще спорт?

Бунин не допускает ни малейшей возможности сотрудничества с новой властью:

Надо еще доказывать, что нельзя сидеть рядом с чрезвычайкой, где чуть не каждый час кому-нибудь проламывают голову, и просвещать насчет «последних достижений в инструментовке стиха» какую-нибудь хряпу с мокрыми от пота руками! …если она даже и «антерисуется» стихами! …лучше тысячу раз околеть с голоду, чем обучать эту хряпу ямбам и хореям, дабы она могла воспевать, как ее сотоварищи грабят, бьют, насилуют, пакостят в церквах, вырезывают ремни из офицерских спин, венчают с кобылами священников!

У автора нет ни малейших иллюзий по поводу будущего большевистской России. Он считает, что самых нищих и необразованных, как обычно, использовали втемную, наобещав всего и не дав ничего.

Разве многие не знали, что революция есть только кровавая игра в перемену местами, всегда кончающаяся только тем, что народ, даже если ему и удалось некоторое время посидеть, попировать и побушевать на господском месте, всегда в конце концов попадает из огня да в полымя?

А сколько дурачков убеждено, что в российской истории произошел великий «сдвиг» к чему-то будто бы совершенно новому, доселе небывалому! Вся беда (и страшная), что никто даже малейшего подлинного понятия о «российской истории» не имел.

Бунин глубоко разочарован в человеческой природе, полон ощущением катастрофы и обреченности России. Он проницательно предполагает, что «несказанно страшная правда о человеке», проявившаяся в это время, не только не будет раскрыта в будущем, а еще будет и прославлена.

Третий год только низость, только грязь, только зверство. Ну хоть бы на смех, на потеху что-нибудь уж не то что хорошее, а просто обыкновенное, что-нибудь просто другое!

А все-таки дело заключается больше всего в «воровском шатании», столь излюбленном Русью с незапамятных времен, в охоте к разбойничьей вольной жизни, которой снова охвачены теперь сотни тысяч отбившихся, отвыкших от дому, от работы и всячески развращенных людей.

Пронзительно невыносимая книга, отрезвляющая и совершенно разрушающая канонизированный в советское время образ октябрьской революции и ее вождей.