5 Бегом по жизни

Дубова прочел я еще в детстве. Чему тут удивляться? Писатель-то детский («будьте как дети»). И правдивость, трагичность его книг захватила меня.
Но тогда виделся лишь сюжет и неприкрытая правда жизни.
Теперь с высоты прожитых лет и из возрастного цинизма может подуматься, что ехал он на жалостливой беспроигрышной теме сироток и несправедливости. Тем и выделялся, среди тех, кто до такого градуса осуждения не выцеженного из советского человека мещанства и жестокости к человеку, не доходил. Очередной представитель «окопной правды», только на детском фронте.
Вот и в «Беглеце» достаточно мелодрамы и узнаваемых, милых сердцу ходов, знакомого трагизма взросления, сладких слез отверженности и одиночества. Однако только такой взгляд был бы поверхностным.
Сиротская, мелодраматическая повесть трансформировалась у Дубова в нечто глубокое и не лишенное традиции (читая Дубова, нет-нет, да и вспомнишь «Гуттаперчевого мальчика» Григоровича). А брал он не только искренностью, но и откровенным писательским мастерством. В «Беглеце» с его узнаваемой, но богатой символикой, общей метафоричностью ценно утраченное ныне умение работы с деталью, с языком (это когда одно слово заменяет абзацы, а не наоборот). Замечательны многозначительные недомолвки, паузы, умолчания, когда тебя охватывает внутреннее тревожное ощущение, что что-то не то происходит, как-то не так все выглядит.
И все же за словесным мастерством стояли смыслы, о которых и стоит поговорить подробнее.
Итак, повесть «Беглец» (1966).
В моральном смысле бегство никогда не оценивалось позитивно. Беглец – трус, слабак, предатель.
В этой плоскости оценок книга Дубова не прибавляет практически ничего нового. Разве что расширяет понятие о нем, подробнее рассматривает разные формы бегства, приходя к обобщениям высокого порядка, доводя «бегство» до некоторой метафоры человеческого существования.
Но если «бегство» и «беглец» имеют в большинстве своем отрицательную окраску, то, к примеру, «бег», слово само по себе нейтральное. Убегать стыдно. А бегать, бежать – нет, вполне нормально. «А ну, давай, бегом, живо!»
Есть ощущение, что Дубов в «Беглеце» (1966) задумывается и об этом. Правильно ли это - жить бегом, на бегу?
Получается, что не слишком большая по объему повесть затрагивает не только круг моральных вопросов, оказывается обращена не только к личности, но и к вопросам общественного прогресса.
Сюжет «Беглеца» прост.
Рядом с домом Юрки Нечаева и его беспокойного семейства, между морем и дорогой (тут можно оценить мастерство символики) останавливается на лето приезжая пара – бывший архитектор Виталий Сергеевич и Юлия Ивановна. И Юрка, ничего в своей жизни не видевший, вдруг не абстрактно, заочно, из газет и разговоров, а на собственном опыте осознает – где-то есть другая жизнь, другие люди, «дальние страны», как у Гайдара.
Встреча с образованными, культурными людьми чем-то удивляет, а чем-то помогает лучше разобраться в людях и окружающем, понять, что мир не съежился в одной точке, что он не плоский, в нем есть объем, дистанция, пространство.
Многие взрослые осознают это пространство, как пространство для бегства.
Мир находится в вечном движении. Он велик. Это рождает у современного человека, для которого не осталось непознанного, странную жизненную, хотя правильнее сказать безжизненную, философию не исследователя, не первооткрывателя, а беглеца. Дух оседлости, появляющийся много позже у человека, проигрывает здесь духу животного, переходящего с одного выработанного и оскудневшего пастбища на следующее. Искать лучшей жизни где-то оказывается проще, чем строить ее здесь. Как следствие, молодость растрачивается на бесполезный переход оттуда сюда, из одного в другое, и только немощь и старость заставляет осесть, оставаясь с чем есть, с разбитым корытом, у самого синего моря.
Парадокс бегства в его бесцельности. Ищут хорошей жизни, но бегут всегда от чего-то, не задумываясь куда и к чему. А порой даже бегство к чему-то на поверку оказывается бегством от чего-то. Разве не таково требование Виталия Сергеевича к искусству, порождать только новое, небывалое? За романтической позой творца скрывается страх прослыть пошлым, увязнуть в уже имеющихся типовых сюжетах, растерять себя в рутине.
При беге ноги главнее головы. Поэтому можно сразу сказать: бегство и развитие – не одно и то же.
Ну да, бегут от трудностей разного рода. От плохой жены, ставшего чужим сына, от рутины, от цивилизации (как Виталий Сергеевич), от плохой жизни, без света, без уважения к «самобытным» художественным деятелям (как отец Юрки).
Бег универсален и для низшего сословья («алкоголиков»), и для высшего (состоящего из подобных Виталию Сергеевичу). И там, и там – бегство от самого себя, с неизменным результатом – «бегал, бегал, да не сбежал». Как говорил Ницше, можно и хромому быстро доскакать до вершины на лошади, но твоя хромая нога останется с тобой.
Дубов удручен как раз этой хромотой общества и человека, устремленного к комфортным условиям жизни, но сохраняющего при этом внутреннюю ущербность. А может быть, становящегося еще ущербнее.
Пример последнего в самой повести. Местные жители, да и сам Юрка поражены культурными манерами приезжих («здравствуйте-пожалуйста»). А между тем, культурная обходительность демонстрирует увеличивающуюся дистанцию между этикой и этикетом. Культурные люди. А копни глубже, все тоже – снобизм, обличенный в корректную и вежливую терпимость (Юлия Ивановна), и обыкновенный адюльтер (Виталий Сергеевич).
Чем культурнее и прогрессивнее человек, тем он бежит быстрее, дальше, тем он больше по своей сути беглец. Папка у Юрки в повести на диво отвратительный, но и Виталий Сергеевич с Юлией Ивановной оказываются в итоге ложно-положительными. Неприглядное поведение юркиных родственников, особенно во второй части повести – признак неразвитости. Поведение приезжих, прибывших из будущего, из Москвы – глубочайший неискорененный атавизм, тщательно прикрытый у одних культурным слоем, а у других не прикрытый вовсе.
Мотив блудного общества, потерявшего основу, сбежавшего от себя постоянно присутствует в повести. Мы меняем условия своей жизни и не меняемся сами. Более того – меняем условия, чтобы не менять себя. Бежать можно не только на край света, но и вперед, в будущее, где все построят, создадут комфортные условия. А для кого они? Людей-то не осталось. Или, другой вариант, так застроятся, так увлекутся, что про людей совсем забудут. Приметы этого уже есть. Отчего так оценил красоту местных приморских мест Виталий Сергеевич? Да от того, что в будущем культурных людей ее уже нет.
Так за простой историей взросления мальчика в повести Дубова проглядывает серьезный разговор об основной драме человеческого прогресса, превратившегося из развития в бегство. И изобретение радио не сделало людей счастливее, и развитие наук – моральнее. Ни то, ни другое – не есть вопрос техники и продукт благотворного развития среды. Отбрось все человеческие достижения и с ужасом поймешь, что изменилась форма, но не суть: одни так и остались зверьми, другие – ангелами (есть в повести такой положительный персонаж шофер Сенька-Ангел).
Дубова легко записать в консерваторы и ретрограды (и я удивлен, что текст вышел и тогда этого не сделали), но в своей повети он рассуждает скорее не о том, что нужно остановить прогресс и отменить науки. Нет, разговор о другом, о соразмерности, калокагатийности, органичности развития, которое оказалось утрачено, превратилось в бег. Человечество рано, до зари отправилось в прогрессивное блуждание.
Дурно не движение само по себе, плохо то, что оно совершается в форме бега, того самого действия, где думают ноги.
История скитаний Юрки во второй половине повести опять-таки символична. Он бежит, а не уходит из дома. Хотя, правильнее сказать иначе: побег у него превращается в уход. В процессе скитаний возникает классическая древняя цель – ищу человека.
Но Дубов, и здесь переиначивает ее. Рассказ о юркином очаровании сперва Виталием Сергеевичем, потом Сенькой-Ангелом – не столько поучение в духе не сотвори себе кумира. Здесь слышится более тонкая мысль: благородство проявляется не тогда, когда мы оказываемся рядом с благородным человеком, а когда сами ведем себя благородно.
В пользу этого свидетельствует своеобразная трансформация Дубовым в финале притчи о блудном сыне. В библейском сюжете констатируется лишь бесплодность скитаний и прописывается моральное торжество отца. В «Беглеце» мы наблюдаем нечто иное. Триумф сына, небессмысленность предыдущих скитаний, в которых жизнь открылась Юрке еще шире, и он понял, что бежать невесть куда из дома нельзя. Дом – это место, которого держатся, куда возвращаются даже ангелы, где живут люди, о которых заботятся и которых берегут.

Источник