5 И у камней есть душа

Дорогой, темной вьющейся дорогой я пришел в ваш дом. В пути я видал такое, что вам и не снилось. Позвольте же поклониться и представиться; вот, вот, смотрите, как я нагибаюсь и развожу руки широко в стороны, касаясь носом свисающей до колен гитары, а потом распрямляюсь и обнимаю свою возлюбленную за стройный стан. Я скромный скальд, и коль будет на то желание ваше, в меру сил поведаю, где довелось побывать. Что видел, что слышал, чему свидетелем был.

Я знаю много песен. Какие-то мне поведали люди, какие-то — нашептал ветер. Какие-то пела в детстве мама, укладывая меня спать. Иные сложил я сам, сгорая от желания танцевать в буйстве беспричинной радости или кричать о своей любви. Но многие, очень многие — были сложены до меня теми, кто оказался оторванным от дома и мечтал лишь о том, как вернется туда. Песни странника, песни дороги, песни дома. Какую же вам спеть? Одна причудливей другой, но и правдивей тоже. Ей-ей, вы можете не верить, но я вот этими вот глазами видел все, о чём пою, видел так же ясно, как сейчас вижу вас. Всё правда, всё. Но что правдивее?

В одной далёкой-предалёкой стране, — настолько далёкой, что небеса к ней ближе, чем мы; ад же и вовсе сокрыт в ней самой, — стоит за́мок. Да, наверняка стоит и по сию пору, ведь приличные и воспитанные за́мки не исчезают сразу, как только выйдешь за порог и скроешься за ближайшей горой. Этот показался мне более чем приличным: в силу возраста и положения ему приходилось передо мной изображать из себя степенного старца с белёсой бородой-паутинкой, укутанного в мрачную мантию, которую соткали небесные мастера из горной тени, — но к гостям и своего обитателям внутреннего мира старик Горменгаст относится радушно, от всего сердца их любя. За это ручаюсь.
Ох, ну и имя у него! — будто камешки во рту перекатываешь. Даже лицо Горменгаста похоже на скалу — столь сильно оно испещрено отметинами, углами, сколами, провалами окон да плющом. Шляпы его — нахлобученные все сразу башенки — бесконечно остроконечные, и несть им числа. Руки его — тайные ходы, переулки и коридоры, простирающиеся во все стороны, известные двум или трём обитателям замка, грязные, тёмные, и несть им числа. Ноги его… А впрочем, что нам в ногах его? Можно ведь врасти по самую шею в землю и оставаться испокон веков на одном месте. И тут никто Горменгасту не судья, каждый делает свой выбор. Я однажды ушёл из дома, а Горменгаст вот сам решил стать себе домом.

Мы свели знакомство почти случайно, и я остался в его покоях почти на месяц. О, то было время открытий, жуткой жути и веселого смеха; время смерти — умирала и плоть, умирал и дух, — время, когда учишься ценить жизнь. Я познакомился со всеми обитателями твердыни: от самых низких до самых гордых, от самых белых до самых крылатых, — и многие стали мне добрыми друзьями. Преданные Горменгасту до последней клеточки мозга, они никогда не покинут его, но все же я исхитрился забрать друзей с собой — в своем сердце. Там я возвел для них светлый и легкий дворец с нежнейшими сырными балясинами на балкончиках и светло-голубыми занавесками на окнах, затопленных серым молоком рассвета. В такое роскошество я и поселил новых друзей, но они тут же выкрасили за́мок сердца моего в самые мрачные оттенки черного и красного, завесили коридоры клоками пыли и забились в свои комнаты как в норы. Даже вырванные из контекста привычной жизни, они продолжали жить по давно заведённым обычаям, в соответствии с многовековыми привычками и ритуалами Горменгаста. Но разве не за это я их полюбил? Я не вправе их упрекать.

На первом этаже за́мка души моей я решил оставить серых скребунов. Не стоит так удивляться, они по-своему очень интересны (и должен ведь кто-то готовить моим друзьям). Глядя в их серые лица-плиты, я часто думаю, что не человек красит место, а место красит человека. Горменгаст не только окрасил их в серый, но и самое тело обратил будто бы в своё подобие, — никто и никогда не был к нему ближе. Кроме одного человека, но о нем я поведаю позднее. К тому же скребуны были первыми, кого я увидел и смог понять. Потому умоляю, не судите строго меня за мои привязанности.

На втором этаже разместились классные комнаты. Никого особенного, дети и их наставники все вместе. Конечно, первое лицезрение горменгастовского профессората чуть не вышибло из меня слезу — есть в них что-то сентиментальное, анк-морпоркское, — вы когда-нибудь бывали в Анк-Морпорке? — но гораздо интереснее лицезрения грязных шей, шапочек и мантий оказалось наблюдение за детишками Горменгаста. Где он только таких нашёл? Их жестокие, страшные, но столь волнующие душу игры меня поразили, о, как хотел бы я хоть разок с ними сыграть!..

Выше всего этого я хотел поселить клёкот птиц, ветер в длинных коридорах, двойственный смех, умирающий взаперти, и особливо — треск-шум, издаваемый верным Флэем при ходьбе. Но он почему-то не прижился, — зелени что ли ему было мало в за́мке сердца моего? — и вместе с ним не захотели оставаться остальные. А пустые покои быстро заполонили призраки. Старики и старушки, распорядители и наставники, блистательные резчики и наводящие на них ужас создания, женщины, чья красота сгорает прямо на глазах, и мужчины, сгорающие за эту красоту, сумасшедшие и самоубийцы, злодеи, убийцы и просто храбрые дураки. Даже Гамлету, отцу Гамлета, нашлась бы там подходящая компания, хоть я и не вправе её назвать. Но должен признаться, мёртвых я люблю просто за то, что они мёртвые, и ни о чьей гибели в Горменгасте я никогда не скорбел. Ну, почти — но тех, о ком я скорбел, и нет среди призраков моего внутреннего за́мка.

Живые — едва живые, некогда живые, навсегда живые — облюбовали верхние этажи. Почти всё живое, что было в Горменгасте, мне полюбилось. Я вам раскроюсь, так что смотрите внимательно. Вот справа налево проплывает море белых котов, словно скалу или кариатиду обволакивающее графиню. Вот дерево — ну что вы, оно тоже живое — растет себе под окном — и коли ветви его тянутся к небу, то отчего бы и не расти на четвертом этаже? Вот Фуксия в красном платье расправляет как крылья свои красивые черные волосы — и падает в воду, раз за разом, раз за разом. Я хотел бы вплести в её волосы сотни цветов, но сердцу, чтобы дрогнуть, хватает и вида того, как она плывет по воде — красное и черное, черное и красное. Вот доктор Прюнскваллор — он просто есть. И как же я ему благодарен за это! Вот человек-сова на каминной полке, глаза его круглы, пальцы скрючены, у все его помыслы устремлены к братьям по перу. Потому что он потерял то единственное, что помогало ему быть человеком, — его книги. Даже я, скальд, столь любящий книги, не успел их спасти из огня.

Вот почему в за́мке души моей отведено место под библиотеку — вечно горящую, вечно задыхающуюся в дыму. Всего один этаж для горящих книг — ужасно мало.

Сразу над ним — чердак, он полон воды, а в воде той — Стирпайк. Он не идет ко дну — ведь такие не умирают, но и уплыть никуда не в силах. Он просто сидит в воде, словно крыса, не успевшая спастись с корабля, который как будто бы передумал идти ко дну. Стирпайк и впрямь немного напоминает высокомерную лысую крысу, но знаете, я и к крысам питаю неизъяснимое расположение. Впрочем, не такое уж и неизъяснимое — они умны и ведут себя порой как люди. Посему единственное, что может показаться в обитателе моего чердака странным, так это сам факт того, что я поселил его на чердаке — выше всех, под самой крышей. Ближе к небу и нет никого. Факт странный, если не знать, как остро я сопереживаю каждому, кто наделен столь острым умом, какой был у Стирпайка, — и как остро переживаю моральный упадок, иногда помрачающий острый ум. Он никогда не был хорошим, никогда не делал добра без корысти, но его существование оставило свой яростный, выжженный след во мне — и я не мог не забрать его в за́мок души моей.

И вот мы подбираемся к шпилю. Это кульминация, пик, самое главное, что я унёс с собой из Горменгаста. Старик был не против, так что умоляю, не думайте обо мне как о воре. Я просто повесил на шпиль самый дух Горменгаста, одухотворенность камней, слепое бездумие его обитателей, мистическую атмосферу, окутывавшую за́мок-человека. Темное марево взвилось в безветренный день и никогда больше не опускалось, с тех пор, как я повесил его на шпиль. Дух Горменгаста, который вечно стремится ввысь и вечно сгорает в собственном мраке.

Он всегда будет существовать, всегда будет живым. Да, сердце Горменгаста не бьется, но душа жива и поныне. Потому что его душа не камень, но человек. Хотя и чувствует этот человек связь со всеми замковыми камушками до последнего. Да-да, в душе Горменгаст совсем не старик, он малыш, который отчаянно хочет услышать мамину колыбельную перед сном, он мальчишка, что мечтает сорваться в полет безудержного танца, только бы на него никто не смотрел, и он же юноша, который хотел бы для своей любимой из слов сплести венок страстной песни — да что толку, если она этих слов не поймёт? — и он так молод, что хотел бы весь мир обойти пешком, но всё же не трогается с места, будто по самую шею врос в землю родную, — да и зачем, если он — мужчина, который знает, что весь мир и дом его — в нем самом, где бы он ни был. Где-то там, за гранью неявного, то есть здесь, в мире яви он, конечно, старик. Старый-престарый замок. Но здесь, в моей внутренней нави, в моем внутреннем замке, он — Титус Гроан. Последний, но не по значимости и не по духу.

Чтобы понять это, чтобы понять, что значит Горменгаст и кто в нем Титус, надо дойти до пределов за́мка — и выйти за них. Чтобы понять, насколько он безумен и прекрасен, насколько исковеркан и изранен собственным сложным внутренним миром, нужно его покинуть и узнать жизнь за его пределами. Однажды так пришлось поступить Флэю, и тогда крамольная мысль зародилась в его голове: а что, если остальной мир так же велик, как Горменгаст? Но проверять ее Флэй не стал. А Титус — живой, буйный, непокорный, чувствующий, — его было не удержать. Поэтому-то я и не стал селить его в за́мке души моей. Что ему моя душа? Коли перед ним целый мир — с его чудаковатыми животными, дикими городами, страшными профессорами, стервозными женщинами, влюбленными женщинами, там битвы, там безвестье и слава, там жестокость и справедливость, там полеты, взрывы и смерть, — и там Горменгаст. Камень-дом, который всегда с собой. Дом, которому Титус хотел бы спеть о своей любви, но к которому нет пути. Потому что ни одна из дорог, что лежат перед Титусом, туда не ведет. Куда угодно, только не туда. Он носит камень с собой — в кармане, он носит за́мок с собой — в душе, он бродит от города к городу — нищий властитель, бездомный король. Возможно, однажды, он и к вам забредет. Войдет в двери вашего дома, не склонив головы, поприветствует вас. О, нет, он не попросит о помощи иль милосердии, и не скажет ни слова о том, где он был, а где не был. Нет, он вовсе не странствующий скальд. Он воин, и вы сами окажете ему все почести, на какие только будете способны. И в свое время он покинет ваш кров, потому что отказался от всякого дома, раз и навсегда. У Титуса есть только дорога, темная вьющаяся дорога, что ведет из дома за порог — и дальше во мрак ночи, в никуда.