Бедный, одинокий мальчик. Москва, конец тридцатых годов. Отец, старый большевик, умер при невыясненных обстоятельствах, когда Леве было девять лет, мать — замученная безденежьем «мещанка», живут вроде бы и в знаменитом Доме на набережной, но в крохотной дворницкой на первом этаже (да и там покоя нет из-за перманентно гостящих родственников из провинции). Сам маленький, болезненный, некрасивый. Как тут не будешь демонстрировать презрение к быту, не станешь изображать Чайльд-Гарольда. И не начнешь вести дневник, в котором безудержная — и такая естественная в пятнадцать лет — хлестаковщина перемежается по-детски обстоятельными пересказам взрослых разговоров, хрониками «что я видел» и вечно-подростковыми ламентациями о собственной исключительности и непонятости.

Тем нелепее вступительная статья, в которой мальчику приписывают какие-то сверхъестественные таланты, вплоть до владения «техниками бесконтактного боя», глубочайшие познания в науках, пророческий дар... Я дисциплинированно пыталась дочитать статью до конца, но сломалась на псевдолингвистическом анализе текста: якобы, описывая подъем на смотровую площадку Исаакиевского собора, Лев следовал «сценарию погружения в полости земли, а не к покорению высоты. Так, согласно Левиному отчету, они вместе с Женей Гуровым продвигались через мрачный коридор, темноту которого изредка прореживали голубые лучи, называвшиеся, конечно, не иначе как дневным светом; далее лестница выходила в своеобразную котловину». Вы не поверите, но подъем на Исаакий происходит именно так, описание фотографически точное.

В результате к основному тексту я приступала с изрядным предубеждением, ожидая мемуары в духе Островской, а получила наивный и трогательный текст, немного смешной в своей высокопарности. Доживи Лев до зрелых лет, он превратился бы в маленького лысоватого бухгалтера, философствующего в кругу семьи на манер доктора Чебутыкина, или — если бы юношеская дурь не выветрилась — он засел бы за трактат, объясняющий суть антропогенеза или доказывающий ложность «официальной хронологии». Но погиб в 1941 — и ранняя трагическая смерть, конечно, повлияла на то, как его дневники воспринимаются сейчас.

...Не могу не упомянуть здесь дневники Георгия Эфрона, которые как слепок эпохи интереснее, да и личность автора сложнее и глубже. И аналитика, в том числе политическая, там не в пример более состоятельная — если уж так хочется найти пророка среди подростков тридцатых годов.